Михаил Меньшиков - ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ
Трехсотлетний юбилей Дома Романовых мы отпраздновали при зачатии нового народного представительства и при тяжком раздумье о возрождении Церкви через патриаршество. Нельзя сделать предсказаний слишком решительных ни для восстановленного в новых формах «земского собора», ни для все еще ожидаемого канонического уклада Церкви. Ведь все великие учреждения черпают свое величие не из декрета, а из общественного духа, которым они определяются. Будь наше племя не столь перемешано инородчиной, а более породистым и национальным, оно было бы, может быть, талантливее и сильнее характером. Будучи талантливее и тверже духом, оно создало бы более зрелую общественность, а не столь стихийную, как теперь. И государство, и общественная культура давно бы выработались в более определенных и более художественных формах. Достаточно сильный политический инстинкт создал бы потребность в народном представительстве более напряженную, и мы вместо зачаточного парламента давно имели бы вполне созревший. Достаточно сильный религиозный инстинкт создал бы неодолимую никакими канцеляриями потребность в более торжественном культе, и мы давно имели бы и патриарха, и собор епископов. <…>Да будут последующие столетия благоприятнее истекших. Да пошлет нам Господь правящий класс, одушевленный национальным разумом и государственным патриотизмом. Состояние России чрезвычайно запутанное, но нет таких запутанных состояний, с которыми не справился бы человеческий гений. На переломе веков, владея державной мощью, народ русский должен проклясть свое малодушие, праздность, пьянство, невежество, цинизм, влекущий к преступности. Все падающее пусть падает и проваливается в вечное забвение; все же способное восстать из мертвых пусть призовет имя Божие и память благородных предков и деятельно выступит за лучшее будущее. Лучшим же будущим следует считать такое, когда народ будет неустанно трудолюбив, свободен, трезв, честен, просвещен религией и любовью к родине, заслуживающей этой любви. Еще триста лет тому назад мировые условия вынудили нас вступить в состязание с культурными народами. Из века в век это состязание делается более трудным и сложным, захватывая все свойства племени, физические и интеллектуальные. Будем так жить, чтобы через три века никому на свете не завидовать, а возбуждать лишь зависть и общее уважение народов.
23 февраля
НИ ТВОРЧЕСТВА, НИ ПОДРАЖАНИЯ
Наша крайняя незадачливость в политике – одинаково и внешней и внутренней – заставляет спрашивать: в чем же, однако, дело? В чем основной секрет этого странного неудачничества, слишком затяжного, чтобы не вызывать тревогу? Стоит задать себе этот проклятый вопрос, чтобы потонуть в ответах. Громадное явление, какова судьба народная, хотя и просится под какой-то алгебраический х, но этот х в действительности развертывается в бесконечно сложное уравнение. Что сводить к жалким итогам энергию народа, его талант, здравый смысл и совесть? Сравнительная незначительность этих качеств или преобладание противоположных им? Не вдаваясь в дебри этого вопроса, я позволю себе высказать не столь обидную для нашего народного самолюбия мысль: неудачничество наше, может быть, есть просто результат сравнительного невежества и ничего больше. Если западные (а иные и восточные) народы устроились удачнее нас, то главным образом потому, что они дольше нашего находились под влиянием старых и умных цивилизаций, больше учились, больше накапливали точных знаний, и дисциплина опыта перешла у них более прочно в инстинкт, в народный характер. Что такое сила характера, которой иностранцы, несомненно, превосходят нас (по мнению Лебона [76] , только в этом и состоит их превосходство пред нами)? Может быть, сила характера есть просто сгущение сознания, уплотнение идей до степени воли. Вспомните теорию idees forces. Воспитание не только отдельных людей, но и народов, как справедливо выражается тот же Лебон, есть превращение сознательных состояний в бессознательные. Наш народ в общем значительно меньше своих западных соседей учился, и результат обученности – понимание – у него стоит ниже, чем у них. Могут сказать: наш народ сравнительно невежествен, зато образованные классы в просвещении нисколько не уступают западным. Русская интеллигенция отличается высоким и разнообразным развитием. Русская литература блещет – или, по крайней мере, блистала недавно – талантами, которым завидуют на Западе. На страже государственности нашей стоят отменно воспитанные, тонко-культурные люди. При знании иностранных языков им открыт всемирный опыт ничуть не меньше, чем германским и французским государственным людям. Все это так, отвечу я, но действительность показывает, что это не спасает нас от неудачничества. Названные русские тонко-культурные люди именно тем и отличаются от западных, что имеют слишком тонкий слой культуры вместо сравнительно толстого, зато более мощного, имеющегося на Западе. Что касается широкого будто бы умственного развития нашей интеллигенции, то это развитие отдает поверхностным дилетантизмом. Еще Гончаров («Фрегат «Паллада"») отмечал, насколько английские инженеры кажутся тупыми и односторонними в сравнении с нашими; в то время как наши инженеры могли философствовать о чем угодно, английские всей душой погружались, точно в колодец, в свою специальность. Полстолетия английского и нашего инженерного прогресса показали, на чьей стороне было преимущество развития. Математик и кавалерист Хомяков занимался богословием, артиллерист Лавров – философией, лесовод Шелгунов ~ политическими вопросами и пр., и пр. В результате столь распространенной наклонности заниматься не своим делом явился широкий развал и Церкви, и народного быта, и разных отраслей государственности. Трудно быть точным, где нельзя опереться на цифры, но, по-видимому, не одна интеллигенция наша страдает верхоглядством. Этот порок, к сожалению, встречается и в том слое общества, который составляет наш командующий класс. Бесконечная возня с выработкой законов, причем самая незначительная тема перебрасывается с рук на руки многочисленными комиссиями в течение десятков лет, – что это такое, как не следствие общего невежества? Как английский хронометр, выброшенный после кораблекрушения на дикий берег, становится загадкой для многих поколений дикарей, так и иной государственный закон, выброшенный на канцелярскую волокиту. Неполнота понимания заставляет передавать его из рук в руки, причем накопление темных догадок нисколько не уясняет дела. Что нужно было бы дикарям для постижения чуда, именуемого хронометром? Простого часовщика, не более. <…>
Не имея настолько пытливости, чтобы не переставать учиться, мы рвемся к творчеству, презирая подражание. Это, мне кажется, большой и непоправимый грех. Творчество – что ж об этом спорить? – это высшая роскошь природы, но оно отпускается такими мелкими дозами, что даже на Западе не служит методом государственной и общественной деятельности. Даже на Западе если бы рассчитывали на одно творчество, то жизнь сразу остановилась бы в миллионах точек. Если же она движется, то благодаря лишь честному подражанию, то есть добросовестному повторению чужого опыта. Каждый выдавшийся результат на Западе стараются укрепить повторением; ждут нового накопления изобретательности, чтобы продвинуть технику дела еще на одну линию. При этом культурнейшие народы с алчной жадностью высматривают друг у друга все гениальное и уворовывают без зазрения совести. Юбиляр, которого Петербург собирается на днях чествовать, В. В. Андреев [77] , рассказывал мне, какую великую сенсацию произвела в Англии и Америке его, казалось бы, столь бесхитростная музыкальная машина. У нас, на родине балалайки, этот инструмент оставался сотни лет в пренебрежении, но открытый В. В. Андреевым ключ к этому сокровищу звуков нигде не был так мгновенно понят и оценен, как практическими англо-американцами. Они сразу сообразили чрезвычайные выгоды простоты и общедоступности балалайки и не только приняли инструмент, но чуть было не похитили у России и самого проповедника балалайки. Подобно лампочкам Яблочкова и Лодыгина, много русских «счастливых идей» расхватано иностранцами на корню и возвратилось в Россию уже в культурно разработанном виде.
Творчество – вещь великая, но если вдуматься в его психологию, вы увидите, что творчество есть почти всегда продукт настойчивого и честного подражания. Доводите подражание до крайнего напряжения,– и вы непременно закончите чем-то новым; оригинальность прорвется, она есть не более как сверхбанальность. К глубокому сожалению, нашему обществу недостает основной добродетели – скромности. Мы почему-то в делах государственных, а часто и в практических не хотим подражать чужому опыту, а стараемся изобрести что-нибудь свое, доморощенное. К сожалению, для изобретений нужна изобретательность; она же даром не дается, она составляет обыкновенно награду долгой и устойчивой культуры. Да и нельзя одну и ту же задачу решать на разные лады, или придется решать ее неверно. Я думаю, не столько национальная гордость, сколько национальная лень и отсутствие любопытства не позволяют нам настойчиво искать примеров, достойных подражания, и, найдя их, усваивать весь их разум. Плохое творчество, видите ли, гораздо легче хорошего подражания. Тяп-ляп – вышел корабль, но такой «корабль» не идет дальше речной барки, на которой привозят дрова в Петербург. Гораздо труднее, подражая иностранцам, построить дредноут.
