Бенгт Янгфельдт - Ставка жизнь. Владимир Маяковский и его круг.
Мозг Маяковского весил 1700 граммов. Он был, таким образом, на 360 граммов тяжело мозга Ленина, что вызвало некоторое смущение у идеологов Института мозга, ранее уже столкнувшихся с подобной проблемой, когда выяснилось, что мозг вождя был меньше нормы — печальный факт, с которым справились, снизив норму с 1395–1400 до 1300 граммов.
В полночь тело Маяковского перевезли в Клуб писателей. Но до этого сняли еще одну посмертную маску, так как при работе Луцкого была ободрана кожа на левой щеке, вероятно из-за того, что тот использовал недостаточное количество вазелина. Для этой задачи вызвали того самого Сергея Меркурова, над которым годами издевался Маяковский в своих стихах на тему «памятника», — тот самый символ «бронзы многопудья» и «мраморной слизи», которые он так ненавидел.
Если что и можно назвать иронией судьбы, то именно это.
В том что умираю не вините никого
Как бы власти ни относились к Маяковскому, они встали перед свершившимся и весьма неудобным фактом — главный поэт революции совершил самоубийство во время первой пятилетки и окончательного превращения страны в социалистическое государство. Это было второе громкое самоубийство в Советском Союзе: первое случилось пять лет назад, когда покончил с собой Есенин. Однако в идеологическом плане смерть Маяковского принесла значительно больше проблем властям, которые серьезно беспокоились по поводу того, как она будет воспринята. Через своих агентов ОГПУ пыталось зондировать настроения среди населения. Чаще всего смерть поэта объяснялась личными причинами, тем, что «Маяковский застрелился из-за бабы». Такой «анализ» очень устраивал власть, и когда новость о самоубийстве была обнародована в «Правде» 15 апреля, он стал официальным.
Вчера, 14 апреля, в 10 часов 15 минут утра в своем кабинете (Лубянский проезд, 3) покончил жизнь самоубийством поэт Владимир Маяковский. Как сообщил нашему сотруднику следователь тов. Сырцов, предварительные данные следствия указывают, что самоубийство вызвано причинами чисто личного порядка, не имеющими ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта. Самоубийству предшествовала длительная болезнь, после которой поэт не совсем поправился.
Формулировка «длительная болезнь», под которой подразумевался грипп, способствовала раздуванию слухов о сифилисе, преследовавших Маяковского еще с тех пор, когда их в 1918 году распространяли Горький и Чуковский (см. стр. 145). Если версия, согласно которой самоубийство приписывалось личным причинам, устраивала власть, то возможность постыдного заболевания великого пролетарского поэта была для нее гораздо менее привлекательной. Ради пресечения слухов было принято решение о вскрытии тела. Оно было проведено в ночь с 16 на 17 апреля и показало, что слухи беспочвенны, о чем немедленно сообщили близким Маяковского. Однако это не помешало злопамятному Горькому утверждать в газетной заметке, что Маяковский покончил с собой, ибо понимал, что «неизлечимо болен» и что болезнь «унижает его человеческое достоинство». «Знал я этого человека и — не верил ему», — на всякий случай добавил он в частном письме Николаю Бухарину.
Каким бы немарксистским ни было отрицание связи между самоубийством и «общественной и литературной деятельностью поэта», такую версию подкрепляло прощальное письмо Маяковского, конфискованное Аграновым, как только оно попало к нему в руки. 14 апреля он читал его друзьям Маяковского, а на следующий день оно было опубликовано в «Правде» и других газетах:
ВСЕМ
В том что умираю не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама, сестры и товарищи простите — это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет.
Лиля — люби меня.
Товарищ правительство моя семья это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам — они разберутся.
Как говорят —
«инцидент исперчен»
Любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей
бед
и обид
Счастливо оставаться
Владимир Маяковский
12/IV — 30
Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным, сериозно ничего не поделаешь. Привет.
Ермилову скажите что жаль снял лозунг, надо бы доругаться
ВМ
В столе у меня 2000 руб. внестите в налог. Остальное получите с Гиз
ВМ
Как видно, письмо датировано 12 апреля — именно его прятал Маяковский от Лавута, когда тот его навещал в первой половине дня, оно и было тем самым «письмом правительству», о котором он в тот же день говорил с Норой. Пуля, пробившая его сердце 14 апреля, должна была, таким образом, сделать свое дело за два дня до этого. Фраза «никого не вините» обычна в подобных письмах, но в случае Маяковского она была и отголоском призыва самоубийцы из написанной семью годами раньше поэмы «Про это» — см. стр. 265.
Ловкая комедия для идиотов
Личные мотивы подчеркивались и в некрологе «Памяти друга», опубликованном в том же номере «Правды», где было напечатано официальное извещение о смерти. Помимо друзей-литераторов, некролог подписали три чекиста: Агранов, Горб и Эльберт. «Для нас, знавших и любивших его, самоубийство и Маяковский несовместимы, и если самоубийство вообще не может быть в нашей среде оправдано, то с какими же словами гневного и горького укора должны мы обратиться к Маяковскому!»
Нет, в социалистическом государстве самоубийство недопустимо — это объясняет рвение, с которым власти подчеркивали личные мотивы поступка Маяковского. Однако агентурные данные говорили иное. Из множества рапортов, поступивших на стол к Агранову в первые дни после смерти Маяковского, было ясно, что в «литературно-художественных кругах» в качестве объяснения самоубийства «романическая подкладка совершенно откидывается». «Говорят здесь более серьезная и глубокая причина, — доложил Агранову на основе „полевых рапортов“ начальник 5-го отделения секретного отдела ОГПУ Петров. — В Маяковском произошел уже давно перелом и он сам не верил в то, что писал и ненавидел то, что писал». Газетные публикации воспринимаются в этих кругах «ловкой комедией для идиотов». «Нужно было перед лицом заграницы, перед общественным мнением заграницы представить смерть Маяковского, как смерть поэта революционера, погибшего из-за личной драмы».
В день смерти Маяковского литературовед И. Груздев писал Горькому в Сорренто, что «нельзя объяснить катастрофу личными причинами», и, согласно Петрову, многие писатели расценивали самоубийство как политический протест; утверждалось, что реакции были одинаковы и в Москве и в Петербурге. «Одним из главных положений этих откликов является утверждение, что смерть Маяковского есть вызов Сов[етской] власти и осуждение ее политики в области художественной] литературы», — писалось в другом рапорте. — Второе положение: «если даже Маяковский не выдержал, то, значит, положение литературы действительно ужасное». Согласно Анатолию Мариенгофу, Маяковский на одном из последних выступлений обронил замечание о том, «как трудно жить и творить поэту в наши „безнадежные дни“». Другой писатель, Лев Гумилевский, разделял распространенное мнение о том, что «основные причины гибели поэта лежат в общественно-политических условиях» и что писатели чувствуют себя обязанными писать «на определенные, актуальные темы». «Ряд лиц (весьма большой) уверен, что за этой смертью кроется политическая подкладка, что здесь не „любовная история“, а разочарование сов [етским] строем». Время является, утверждал Гумилевский, «весьма тяжелым для честного писателя» и «весьма выгодным — для авантюристов, которые считают себя писателями только потому что их просят в организацию РАПП». Алексей Толстой, шесть лет назад вернувшийся из Берлина, говорит, что «ему стыдно за то, что он пишет», другой автор признается, что «заставляет себя писать не то, что он хочет».
Однако куда большее беспокойство у властей должно было вызвать распространение среди писателей суицидальных настроений. Прозаик Пантелеймон Романов заявил, что «у него не так давно было такое же состояние и он едва не кончил с собой», а «ряд поэтов (Орешин, Кириллов и др.) б[удто] бы сговаривались покончить самоубийством коллективно, чтобы доказать загранице, что в Сов [етском] Союзе писателям живется плохо и цензура заела». Наибольшую тревогу вызывали сведения о Михаиле Булгакове, о ком «определенно говорят», что его самоубийство «теперь на очереди». «Булгакова не отпускают заграницу и его душат, не пропуская его последних вещей, хотя лицемерно говорят, что Булгаков нам нужен, что мы будем ставить Булгакова. А в то же время театры, страшась самой тени Булгакова, избегают его, чтобы не попасть под подозрение»[32].
