Оскар Курганов - Разные годы
— В чем же эта неважность?
Но Алексей Иванович замолчал. Разговор явно не клеился.
— Дом у меня хоть и новый, — продолжал Алексей Иванович, — но тоже, скажу вам, неважный — черепицы не достал.
— Сколько же комнат у вас?
— Ну, это неплохо, четыре комнаты.
— А семья?
— Теперь двое — я и жена. А до этого жили втроем, мать жены, попросту говоря — теща, с нами была. Хорошая женщина, до ста одного года дожила.
— И сад есть?
— Ну как же без садика? Что ж мне, на базар за яблоками ходить? Или за вареньем?
— Не хватает еще и своего чая, — пробую я пошутить.
— Чай? Кто ж его пьет? Что мы, узбеки, что ли?
— А что же вы пьете?
— Компот. Сварим ведро, в холодок поставим и пьем целый день. Сладко, вкусно, полезно. А чай? Что в нем? Горечь и отрава… Вот и поселок Белый, — кивнул головой Алексей Иванович.
Мы подъехали к реке, свернули в узенький переулок и остановились у дома Александра Малины.
Малина еще не работал. После лечения в больнице и в санатории на Южном берегу Крыма он продолжал отдыхать дома.
Мы садимся с ним к столу, в большой комнате прохладно и тихо. Он задумывается, потом тихо говорит:
— Попробую вспомнить все, что со мной там было. Это началось в седьмом часу вечера. Я был тогда в восьмом уступе.
Как и при встрече с Шурепой, я не сразу привыкаю к мысли, что именно этот молодой, низкорослый, худощавый человек просидел три дня под землей и выдержал все испытания, которые выпали на его долю. Неужели это и есть Александр Захарович Малина? И опять мои представления о богатыре забойщике кажутся смешными. Лицо у Малины совсем юношеское, волосы у него подстрижены «под машинку», одет он в легкую, плотно облегающую майку-безрукавку, в руках у него стопка тетрадей и учебник. С полным основанием можно было подумать, что передо мной сидел юноша, только вступающий в жизнь, неторопливо рассказывающий о событиях, происшедших не с ним, а с каким-то другим человеком по фамилии Малина.
Он вспоминал какие-то детали, находил в своих мыслях и поступках только смешную сторону, признался, что раньше он тоже не верил, что человек может выдержать такое длительное пребывание под землей. Он как-то сразу оживился, будто набрел на волновавшую его мысль:
— Понимаете, в степи, в лесу, на море, в горах можно пробыть долго, и даже без воды и пищи. А вот под землей — это другое дело. Не то что смерти боишься — у меня и мыслей таких не было, — а как-то тоскливо и обидно. Кругом только уголь и порода, одиноко, трудно передать. Мне и теперь, когда вспоминаю, жутковато становится. Но тогда я все эти мысли гнал. Если бы меня страх одолел — конец. Ну, может быть, живым остался бы, но ума бы лишился. Иным кажется, что самое трудное это то, что я сидел там без воды, без пищи — как говорится, в холоде и в голоде. Нет, все это можно перенести. И не три дня терпеть, а даже больше. Но не в этом дело. Главное — это одиночество, всякие мысли, от которых все переворачивается. Ну, представьте себе, что вы просидели три дня в гробу, под землей. И неизвестно — доберутся до вас, вытащат или нет… Или заживо похоронят…
Малина закурил, прошелся по комнате, потом вернулся к столу и, как бы извиняясь, сказал:
— Давайте по порядку, а то я все забегаю вперед… Так вот, начнем с той минуты, когда я добывал уголь в восьмом уступе и услышал какой-то треск. Поднял голову — вижу, на меня ползет порода, ломает стойки, крепь, мчится все быстрее и быстрее… Я отскочил, лавина прошла где-то сбоку. Признаться, я не сразу понял, что это сама смерть проплыла мимо меня и, как говорится, только ручкой помахала. Не скучай, мол, я еще к тебе вернусь. И действительно, вторая волна, второй поток, уже побольше и посвирепее, надвигался на то место, где я стоял. Кругом грохот, треск, гул. Я прижался к средней стойке, думаю — не может быть, чтобы я так глупо и неожиданно погиб. Это я теперь так долго рассказываю, а тогда, в восьмом уступе, все делалось и думалось в доли секунды.
И сразу же возникло решение — подняться на девятый уступ, а оттуда в вентиляционный штрек, через который надеялся пробраться на поверхность. Откуда только силы взялись? Не успел подумать, а ноги уже сами вскочили. Это все-таки почти семь метров высоты, больше двухэтажного дома. Не зря я в школе и в армии занимался спортом, на брусьях и турнике. Схватился за крепь, выскочил наверх. Потом осторожно начал пробираться на вентиляционный штрек. Вот тут я понял, что дела плохи. Весь покрылся холодным по́том. Понимаете ли вы, что это значит, когда под ногами все куда-то расползается, ступишь ногой, а земля уходит куда-то в глубину, — и все-таки я решил ползти вперед, по штреку. Ну конечно, это уже был не тот просторный штрек, к которому все мы привыкли. Приходилось осторожно ползти, мне казалось, что тело от этого не такое тяжелое. Да и во весь рост встать нельзя, все переломано, рельсы перегнуты, перекорежены. Потолок штрека как-то опустился. Впереди еще было маленькое отверстие. Остановился, думаю — что там? Лезть дальше или нет? А куда же еще, если не туда? Посоветоваться не с кем, стою на коленях перед этим маленьким отверстием и гадаю: что там меня ждет? Должно быть, я лишнюю секунду колебался. На моих глазах это отверстие захлопнулось, сжалось, а передо мной выросла гора породы, сломанных стоек, и — что самое страшное — все это начало куда-то сползать. Я отскочил, вернее — отполз назад. Осторожно встал, а гора эта все время на меня находит. Хоть сила это большая, все на своем пути крушит, но не такая стремительная, как в первую минуту обвала. Я уже не знаю, откуда у меня такая решимость взялась, но я вдруг осмелел, прыгнул обратно в восьмой уступ.
Правда, более опытные забойщики мне потом говорили, что этот прыжок мог быть последним. Но и я ведь не первый день в шахте. Начал я еще в 1949 году, проходчиком. А надо вам сказать, что проходчик очень тонко и чутко улавливает все подвижки породы. Или как у нас говорят, «хорошо чувствует породу». Ведь проходчик — это вроде следопыта, или разведчика, или минера. У него постепенно вырабатывается острый слух, зоркий глаз, у него свои приметы, свои представления об опасности, своя воля на риск и страх, свое право на совет с самим собой. Не знаю, поступил ли я правильно, что на секунду задержался и не прыгнул в узкое отверстие в вентиляционном штреке, но мне и тогда и теперь кажется, что лезть туда не надо было, хоть это и был единственный путь на поверхность земли. Во всяком случае, Иван Влахов, который пробивался ко мне с бригадой забойщиков через этот верхний штрек, сказал мне: «Ты бы, Саша, не прошел, тебя бы там придавило — штрек был засыпан породой». А ведь все решалось в доли секунды.
Так и с тем прыжком в восьмой уступ. Конечно, это был риск. И все же я пошел на него, и не вслепую. Я подумал, что для спасения нужен какой-то «закуток», вроде плацдарма, как мы говорили в армии. (Я ведь успел уже в армии послужить, в танковых частях, заряжающим в танке. А для танкиста плацдарм — это немаловажное дело. После демобилизации из армии я вернулся на шахту, но уже стал работать забойщиком.) Так вот, в ту минуту я почему-то был уверен, что восьмой уступ может стать для меня таким «плацдармом».
Восьмой уступ я уже не узнал — все здесь было разрушено, только один угол еще сохранился. А порода все продолжала ползти, чуть тронешь кусок, а он летит вниз, за ним — тонны породы. Стойки превращены в щепки, только в моем углу крепь держится. Вот тогда-то я и решил «укрепить свои позиции». Как видите, шахтерские привычки и понятия у меня смешались с армейскими. Но это как будто неплохая смесь.
Вот она, может быть, и помогла мне в тот первый вечер под землей. Я решил задержать движение породы, создать более безопасное место, укрепить почву. Начал забивать стойку. Это, конечно, было нелегкое дело. Почва еще дышала, ползла, под ногами все было зыбко. Стойки надо было искать, доставать, вытаскивать. А кругом — ад. Все-таки установил двенадцать стоек, укрепил их. Потом я сел в углу отдохнуть и понял, что чем-то я себе помог. И угол мой стал более крепким, и порода перестала на меня ползти, да и «плацдарм» выглядел более «фундаментальным».
Потом где-то говорили или даже писали, что я один приостановил обвал, что будто бы направил движение породы в другую сторону, что я три дня вел борьбу со стихией. Как видите, все это было не так. Но те двенадцать стоек сыграли свою роль, и постепенно все начало вокруг меня стихать, успокаиваться, почва под ногами стала более крепкой. Словом, лава начала приобретать нормальный вид. И на душе стало веселее. Порода уже не угрожала мне, крепь не трещала, а, наоборот, защищала меня, я обосновался в «хорошем и крепком углу», где можно было стоять, сидеть, даже двигаться — три шага вперед, три шага назад. Что еще нужно человеку? Правда, не было ни воды, ни пищи, ни возможности выйти из этого «закутка». Но я надеялся, — нет, нет, я был твердо уверен, что все придет — и еда, и помощь, и спасение. Если бы не эта уверенность — плохо бы мне пришлось.
