Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)
Разве что появилась некая защитная реакция: наивная и немного наигранная самоуверенность. Мне кажется, инерция многолетнего редакционного братства не позволяла ему сжиться с этими торгово-рыночными, с примесью политики, обстоятельствами. Это была явно не его стихия. Он надеялся использовать их, выпутаться из них, издавать свои сборники стихов – к тому времени они уже были готовы.
Не знаю, в какой мере оправдались его надежды. Говоря откровенно, мне кажется, что это вынужденное пребывание в совершенно чуждой среде не могло не ввергать его время от времени в состояние тоски.
Многое не вспомнишь, кое-что не скажешь…
К сожалению, мы не ведем дневников. Есть телефоны и иллюзия вечной молодости, тем более в компании с такими искрометными жизнелюбами, каким, по сути, был Игорь Жеглов. И уход его кажется нелепостью до сих пор.
Будучи совсем больным, он на фоне стола, уставленного лекарствами, рассказывал анекдоты, говорил о своих планах, показывал фотоальбомы, мы вспоминали друзей и недругов. Он оживлялся, надеялся, что выздоровеет, и всем видом своим напоминал охотника или рыбака, который вот сейчас расскажет тако-о-ое!..
Вечная тебе память, дорогой Игорек!
Тихая моя Родина
Счастье молодого человека, особенно мужчины, в любые времена состоит во многом в том, насколько хорошие учителя ему встретились в жизни, если встретились.
Счастье зрелого мужчины состоит в том, насколько то, то ему дорого, находит живой отклик в младших поколениях.
Быть может, это – главная составляющая мужского счастья вообще. Ибо, в известной мере, такое вневременное взаимопонимание – есть квинтэссенция отцовства и сыновнего чувства. Как писал И. Л. Солоневич, «в химически чистом виде».
Мне везло на учителей. От соседа по верхней полке – пожилого 30-летнего мужчины, когда я, 10-летний, ехал в поезде на родину, в Сумы, к бабуле, где в доме напротив жила мать дважды Героя Советского Союза Супруна, а сама улица в годы оккупации носила имя Адольфа Алоизовича; до Валерия Емельянова, автора знаменитой «Десионизации», который «вставил мне мозги» в 1978-м, когда я, 20-летний, не знал, когда и зачем спать.
Но был и еще один человек, сыгравший… слишком громко сказано… Но обаянием, глубинным тактом своим, юмором неподражаемым и знаниями огромными, но не громоздкими, повлиявшим и на судьбу мою, и на отношение к жизни.
… Виктор Яковлевич Дерягин никак не похож был на былинного богатыря. Обилие экспедиций «за словом» все-таки не одолело «кабинетности». Тихий басовитый голос. «Профессорская» сутуловатость. Хитринка во взгляде. Таким он мне видится-слышится, когда я смотрю на его фотографию, стоящую рядом с отцовской.
И все-таки он – богатырь кромешного для родины времени. Такой, видимо, и оказался ей нужнее всего, когда, по словам Розанова, она лежит, «обглоданная жидами», а мы ее любим, как мать.
Мы познакомились в бою – это лучшее место для знакомства.
Виктор Яковлевич многие годы дрался за русский язык, основу нашу, во всех смыслах. Я работал в отделе культуры «Советской России». По инициативе главного редактора газеты (тоже одного из прекраснейших моих учителей) Валентина Васильевича Чикина, решили посвятить полосу защите русского языка. Я получил это задание, не ожидая, что, уже согласившись, становлюсь врагом врагов русского народа (это, к слову сказать, для меня высшая честь).
Высказались многие, в том числе бывший заместитель Королева Мишин. Но когда Л. Н. Жукова (в том, 1987-м, году, редактор издательства «Современник») привела в редакцию «того самого» Дерягина, голос которого мы, пионеры, с замиранием сердца слушали много лет в радиопередачах о русском языке, я понял – «нации рождаются в войне, а умирают в мире». То есть без войны уже не обойтись. «Проходные» разговоры закончились.
Полоса вышла.
Море откликов удивило даже «саблезубого волка» советской журналистики Чикина.
Последовали неоднократные продолжения, главное участие в которых принимал уже почти единолично Виктор Дерягин. Меня поначалу передернуло от неожиданности и природной осторожности.
– Мы все правильно делаем, Игорек! – подбадривал меня Виктор Яковлевич.
Потом он стал заведующим отделом рукописей «Ленинки». Я зачастил туда. Чуть не рыдал от восторга, когда, раскрывая папку, ощущал запах духов Евдокии Ростопчиной:
«Извините, на Ваше приглашение на бал вынуждена ответить отказом…»
Каллиграфический почерк. Изысканный конвертик. Дух времени.
Дух времени! Он пронизывал всю атмосферу Отдела. И, казалось, хранителем этого духа был Виктор Яковлевич, – он «находил язык» с любым временем, от «Слова о Законе и Благодати» до масонских подкопов под Россию. Виктор Иванович Лосев, к сожалению, недавно умерший, был его заместителем и по-своему прекрасным человеком. Они дополняли друг друга.
Дерягин собрал превосходную команду из своих учеников: Ефремов, Соломкин, Ломоносов, Сергеев, Святозарский… Кого-то я не вспомню, кто-то и не был учеником Дерягина, но, попадая в сферу его обаяния, растворялся в ней, не теряя лица.
Только два примера.
Виктор Митрофанович Острецов, «бронебойный» врач-гомеопат, русский православный фундаменталист, исполненный добродушного сарказма, колоссальной работоспособности человек, был завсегдатаем Отдела. Их с Дерягиным перепалки надо было бы записывать на видео и заполнять ими телепрограммы, – настолько они были насыщены знанием, памятью сердца, страстным желанием постичь истину. Все замирало в это время. С этической стороны эти споры напоминали античные времена, когда ради доказательства своей правоты философы без тени сомнения готовы были выпить яд. (Потом Виктор Митрофанович неоднократно помогал Виктору Яковлевичу как врач.)
Второй пример – «Светочка», как он ее называл.
Это моя младшая и единственная сестра. Дерягин взял ее в Отдел.
Девочка умненькая, открытая, талантливая (во время известной осады она отпугивала хасидов своим «матрешечным» и нетолерантным видом и мощным русским голосом, от которого, казалось, скукоживается все «ближневосточное»), Света моя Дьякова влилась в коллектив. Такой же нетолерантный. Как я был счастлив! Наш отец называл ее «баржа неуправляемая», – в хорошем смысле. Повторюсь, я был счастлив – место, потенциальные женихи, перспектива ухода в прошлое ради будущего (а это, по мне, верх блаженства)!
Она была любимицей Отдела. Рассказывала взахлеб о его буднях. Как Дерягин показывал, согласуясь с древней рукописью, масонские приветствия и знаки; как вели себя и как выглядели те или иные читатели; как Эдуард Соломкин отмечал день рождения свой среди подвальных труб «Ленинки» по благословению начальника; что говорила ее подруга, прекрасная и, увы, тоже покойная дочь Аполлона Кузьмина Танечка; что писал Петр I в своих неопубликованных рукописях и как против отдела восстают все монстры гибнущей страны…
Родные русские живые!
Берегите друг друга!
Все, о чем я написал, было ВЧЕРА.
Почти всех, о ком я написал, уже нет.
Лелейте, нежите, любите друг друга.
Не дожидайтесь скорбных поводов для добрых слов – друг другу!
Мы гибнем от черствости.
Сестра
Я был в четвертом классе, когда появилась долгожданная Светка. Я прыгал по партам и ходил на руках от радости.
Она родилась 7-месячной, как Черчилль, и даже не сразу подала голос. Зато уж как подала, стекла одноэтажного роддома на Кубинке зазвенели. Много позже, уже будучи солисткой «Веселых картинок», она на спор «входила» в резонанс, чтобы оконные стекла вздребезжали…
Когда я увидел ее впервые, был потрясен жалким зрелищем двухкилограммового младенца с торчащими из ноздрей трубочками. Роддом топился углем, внешне был замызганным, но работали там святые женщины, которых наша поредевшая семья до сих пор вспоминает.
С перепугу дите стали откармливать, как на убой. Вскоре сестренка преобразилась в мордастого младенца с «перевязочками» на ручках и ножках. Наоранный пуп почти погрузился в складки. Но что характерно – с самого раннего детства и почти до конца Светка источала радость, славную такую энергию, всегда приветливо улыбалась, готовая обнять весь мир, оказавшийся столь жестоким для нас.
Я обожал, глядя на нее, спящую-сопящую. Как известно, выражение лица – бесконтрольное – спящего человека, говорит многое, если не все, о его характере. Так вот, эта улыбчивая безмятежность спящего младенца оставалась со Светланой Викторовной всю сознательную жизнь.
Спи, сестренка младшенькая!
До чего же вечер хорош!
Спи, моя упряменькая.
Не заметишь, как подрастешь…
Когда, много лет спустя, я слышал эту песню Коли Емелина, с которым, кстати, Света была не только знакома, но и несколько раз дуэтом «зажигала» с ним, мне вспоминались вот те самые картины…
По-моему, она никогда не болела. Родители таскали ее везде, как и меня раньше, в том числе в лес на шашлыки и на концерты самодеятельности, где мать наша пела, а отец читал Есенина или что-нибудь про партию. На шашлыках она бегала босиком по лужам и пела, все время пела.
