Газета День литературы - Газета День Литературы 8 (1998 2)
Афганистан, перевал Саланг, 1985 год.
Сергей Кургинян
ПО ТУ СТОРОНУ ЮБИЛЕЯ
(Размышления по поводу “госэкзистенциализма” Александра Проханова)
ПЕРВЫЙ РАЗ Я ОБРАТИЛ внимание на Александра Проханова в предперестроечный период. Сознательно не обновляя свои тогдашние впечатления, могу сказать следующее. Как все мы понимаем, использованное в ту эпоху понятие “застой” было неточным (чтобы не сказать больше). Жизнь вообще не может “застаиваться”.
Призрак исчерпанности и краха бродил по всем просторам всесильной все еще сверхдержавы. Не выразить это, делая молодой интеллектуальный театр (а я тогда был занят именно этим) было невозможно. Выразить — как? Через чьи тексты? Опираясь на классиков, которые, мол, все писали вперед на века, и надо только прочесть? Уязвимость подобных подходов для театра, чей воздух всегда современность и уникальное в современности — понятна. Но что тогда? Точнее — кто?
Масса талантливых людей из либерального лагеря упивалась призраком исчерпанности и краха. Это было отвратительно и бесперспективно. Остро или сдержанно фрондирующая группа говорила не о крахе и исчерпанности, а о якобы имеющемся “молодом напоре”, сдерживаемом теми, кто целиком в прошлом. Говорила скучно. Мелко. В самом общем и единственно для меня (тогда и сейчас) значимом плане — несовременно. Что оставалось? Как ни странно — оставался поздний, мягко говоря, неровный Ю.Бондарев с его болью, апокалиптичностью, ощущением борьбы и беды. Но это легко можно было списать на возраст и ролевые функции — мол, уходят “эти” и свой уход представляют как сверхкатастрофу. Нужно было нечто молодое, недвусмысленное, готовое бороться и — ощущающее и впрямь почти апокалиптический масштаб вызовов.
Тогда меня и познакомили с творчеством А.Проханова. Где-то в это же время (уже началась та самая перестройка) Алла Латынина назвала Проханова “соловьем Генерального штаба”. Она хотела этим подчеркнуть дефекты данной творческой фигуры. Но для меня подобная метафора была вовсе не клеймом, а скорее наоборот. Исчерпанность, крах должны были найти антагониста. И чем Генеральный штаб хуже других? Может, он, этот штаб, примет вызов? Тогда — в каких формах, с опорой (неминуемой в случае принятия таких вызовов) на каких “соловьев” и какие “трели”?
Прочитав Проханова, я испытал сложное чувство. В чувстве этом разочарование и уважение определенным образом переплетались. Я не увидел никакого “соловья Генерального штаба” — и в этом для меня был минус. Я увидел молодого преемника Бондарева, причем единственного преемника, несущего в себе тот же заряд “беды и борьбы”, государственности и понимания того, как далеко зашел распад, и сколь масштабны предстоящие испытания. Я бы определил это как экзистенциализм с опорой на государственность. Или же — “государственность как Я”. Это уязвимо и интересно одновременно. Уязвимо — поскольку экзистенциализм всегда удушается государственностью. Экзистенциализму нужен бунт. Ему нужно кричать свое “нет!” некоей сверхмашине, массам и аппаратам. Государственность же хочет большего, чем экзистенция с ее Я. Она хочет “мы”, хочет “эйдосов” — “соловьиности” в сочетании с тем, что она способна без лжи и натяжек “трелями” своими “подпитывать” (направлять, корректировать, сопровождать, насыщать, вдохновлять — суть не в этом).
Слабость и сила Бондарева и Проханова были в том, что составляло ядро осмысливаемой ими Ситуации. Маяковский мог петь Отечество как “Весну человечества”. Они хотели того же (каждый по-своему, конечно), но Весны не было. На дворе была глубокая дождливая осень. И — где-то рядом — страшная, ледяная зима.
Было еще одно различие в государственническом экзистенциализме Бондарева и Проханова. “Госэкзистенциализм” Бондарева опирался на живой” свой опыт Большой Победы. Опыт своих лейтенантов, отбросивших и добивших чужие злобные силы. И как только сам, в отдельности от этого опыта развертывающийся “госэкзистенциализм” Бондарева давал срывы, к нему приходили его лейтенанты (не виртуальные, а те, с кем жизнь свела на поле беды и Победы) и говорили: “Парень, окстись!” В отличие от Быкова, Астафьева и других, Бондарев своих лейтенантов не предал. У Проханова этого бесценного для “госэкзистенциалиста” опыта Победы: большой, нешуточной, настоящей, лично причастной — не было. Он гонялся хоть за каким-то подобным опытом по всему свету. Но судьба предлагала вместо Сталинграда — Афган. “Песок — плохая замена овсу”.
Наконец, сказать, что Алла Латынина была совсем неправа, тоже было бы неправильно. Соловьиные трели ГШ тоже в какие-то моменты улавливались. Но это были очень надрывные (нет, даже не фальшивые, а именно надрывные, причем почти нескрываемо-надрывные, с вкраплением “брехтовских отстранений”) — трели. И они плохо сочетались с “госэкзистенциальными” модуляциями. Я вынес из общения с прохановскими произведениями достаточно сложный и противоречивый опыт. Я понял, что речь идет о чем-то крупном, интересном, внутренне безумно неоднородном. Но ставить не стал.
Встретились мы с Прохановым впервые через несколько лет — в разгаре и ударе так называемой “перестройки”. Я был начинающим автором цикла “О механизме соскальзывания”. Он — уже маститым писателем, главным редактором журнала “Советская литература”. Передо мной сидел интеллигент — явно не в первом поколении. Человек едкий, современный, явно все понимающий. И — именно “госэкзистенциалист” до мозга костей. Причем какими-то творческими инстинктами чувствующий, что скоро придет его “звездный час”. Вот-вот придет. О воспевании Генерального штаба и иных сущностей подобный человек с ясным умом, очень концентрированной внутренней ироничностью и едкостью, вполне адекватным восприятием современности не мог помыслить на уровне глубокого, нутряного серьеза. По одной лишь причине — он понимал, что это не Генштаб, а труха.
По отношению, конечно же, к масштабу им осознаваемых вызовов. Воспевать же труху — это всегда надрыв, всегда коктейль из стеба и пафоса. И художник скрыть такого надрыва не может. А если скроет — значит, пишет умом, то есть он уже не художник. Проханов был на порядок умнее БОЛЬШИНСТВА из тех, кто занял к тому времени позиции в “советско-патриотическом” лагере, увы, современными, тонкими и умными людьми не перегруженном. Он был в этом лагере почти “белой вороной”. А вовсе не почитаемым “соловьем”. И это тоже было понятно с первого взгляда. Понятно было и еще одно.
Советско-патриотический сегмент нашей элиты формировался в застой весьма специфическим образом. Преимущественно (подчеркиваю: преимущественно, а не на сто процентов!) по полицейскому принципу. Шеф политической полиции получал задание “пугать Запад” некими ужасными (шефу подконтрольными) патриотами и выторговывать уступки.
Затем пугало убирали — или в лагерь, или в чулан. И так — до новой необходимости. В этой ситуации неполицейской могла остаться либо какая-то иная патерналистская группа, либо — совсем невыявленная “низовка”. Иных патерналистских групп было немного — партийная (как-то адекватная империи) и военная. Проханов был, очевидно, в военном (частично военно-партийном) сегменте совпатриотического патернализма. И потому — был чище и свободнее, современнее, открытее патриото-полицейских фигур.
Непартийный… Лишенный закомплексованности… Не связанный одиозными зацикленностями, он был многообещающей фигурой сразу во многих смыслах. И совсем многообещающей фигурой — в условиях перестроечного угара. Вот-вот что-то должно было состояться. И это состоялось, когда была написана “Трагедия централизма”. Эта статья Проханова очень впечатлила меня и политически, и… художественно… Да, именно художественно! И дело было не в том, что статья была прекрасно написана — четко, сухо, яростно, обнаженно, без патетических стебных коктейлей и каких-либо надрывов или трелей. Дело было в другом.
И это другое непонято и нераскрыто. И не может быть раскрыто вне введенного мною понятия “госэкзистенциализм”. Статья отражала и выражала время не только политически — образно. И — символически даже. “Звездный час” Проханова наступил! И это был “звездный час” госэкзистенциализма вообще. Ибо только в одной ситуации госэкзистенциализм преодолевает свою внутреннюю противоречивость — когда ВСЕ против государства, а один беззащитный индивидуум, одно Я — кричит этому: “нет!”.
Этот-то момент и наступил, когда государственный развал стал набирать обороты. Когда все машины, все аппараты, все информационные системы, парадоксально — ВСЕ ГОСУДАРСТВО (против которого экзистенциалист стихийно всегда “развернут и заострен”) работает на развал и против себя. И экзистенциалист может сказать: “ВЫ ВСЕ — за развал, а Я ОДИН против. ВЫ ВСЕ против государства (вы — массы, аппараты, “силы”, государство фактически, все “машины”, Система), а Я ОДИН — за”. Вот тут-то государственность и экзистенциализм соединяются, обнаженная шпага “против” становится шпагой “за”, а мунковский крик “нет” становится криком “да”.
