Габриэль Маркес - Статьи и очерки
Я не удержался и спросил его, что за интерес двигал им, когда он принимал участие в стольких земных делах. От его ответа у меня побежали мурашки по коже: «Я бы не посвятил им и пяти минут, если бы не был абсолютно уверен, что существует вечная жизнь».
Слушая историю его посвящения в кардиналы и поддавшись подкупающей домашней простоте, с которой он рассказывал мне про великие события в его жизни, я спросил: «Вам не страшно, когда с вами происходят все эти вещи?». И он открыл мне секрет чисто по-антиокийски: с самых первых лет работы простым священником он придумал для себя очень короткие молитвы, которые он произносит перед тем, как взять на себя серьёзный риск. «Например, я произношу их перед интервью». «Перед сегодняшним особенно,» — добавил он весело.
Его назначили Дикастерием только четырнадцать месяцев назад, а он уже уверенно передвигается как в реальной итальянской жизни, так и в призрачной ватиканской: рассеяно отвечает швейцарским гвардейцам, которые отдают ему честь, описывает места и их историю как профессиональный гид. Похоже, у него совсем не кружится голова от того, что он маршал в огромной и вневременной империи, с площадью в 0,44 кв. км. и с миллионами подданных на Земле со всеми Святыми в придачу. Его дух не угнетает та постоянная и невидимая нить, которая соединяет его с самой большой армией в Истории: 401 тысяча приходских священников, которые каждый день узнают в своих компьютерах его голос, вещающий на семи языках. Другие 400 тысяч из монастырей и общин не в его ведомстве, но представляют его во время пастырьского служения, крещения или проповеди.
Его отношения с Папой добрые и частые, ему и его отделу оказывают предпочтение при назначении аудиенции. Папа соблюдает два ограничения — не разговаривать по телефону и собирать за официальным обедом всегда ровно тринадцать человек в память о Тайной вечере, несмотря на кощунственный предрассудок, что при таком раскладе кто-нибудь да предаст. Но Папа устраивает и другие обеды, домашние, на троих: он сам, гость и свидетель. И вот на таких обедах по разным поводам бывал кардинал Кастрильон. Кроме него бывали приглашены и другие кардиналы, про которых всем известно, что они возможные преемники Папы.
Стало уже просто рутинной практикой, что по мере ухудшения состояния Папы предсказатели собирают признаки, по которым можно определить преемника. В действительности, избранным может быть любой кардинал. Более того, необязательно быть для этого священником или холостым. Любой крещеный мужчина может стать Папой, и в истории христианства есть замечательные прецеденты. Те, что ставят на Кастрильона, указывают на его причастность к реформе Иоанна Павла II и на то, что тот считает его своим учеником. В этой связи надо учитывать голоса третьего мира — Азия, Африка и Латинская Америка — и иметь в виду, что Кастрильон был сопредседателем Синода Америки, общего собрания епископов, призванного оценить проделанную Церковью работу и наметить планы на третье тысячелетие. Поэтому за него могут выступить и США и Канада. Всего — 400 миллионов, почти половина католиков Земли.
Это была единственная тема, которой мы не коснулись за три дня обедов, ромашкового чая по вечерам, длинных бесед и ностальгии. Всякий раз, когда я хотел выяснить, что думает кардинал о слухах по поводу его возможного избрания, он изящно избегал этой темы. И в момент прощания его доводы были более чем изящны: «Надеюсь, Господь сохранит нам этого Папу на долгие годы, чтобы он мог помолиться на моей могиле». Тем не менее, моему более удачливому знакомому на вопрос, хотите ли Вы быть выбранным, кардинал ответил, как настоящий Папа: «Нельзя сказать „нет“ Святому Духу».
Этот человек умер своей смертью
Статья о Хемингуэе была напечатана в безвестном и уже не существующем сейчас мексиканском журнале, позже никогда не появлялась в многочисленных собраниях сочинений колумбийского писателя. Недавно Габо раскопал ее в своих архивах и счел нужным напечатать в приобретенном им журнале «Камбио».
На этот раз, похоже, правда: Эрнест Хемингуэй умер. Сообщение это взволновало многих в самых отдаленных и удаленных друг от друга уголках мира: этих его официантов, этих его проводников на сафари и подмастерьев тореро, этих его таксистов, нескольких боксеров, которым перестала улыбаться удача, да еще пару вышедших на пенсию наемных убийц.
Между тем для городка Кэтчум в штате Айдахо смерть одного из добропорядочных жителей была всего лишь печальным событием местного значения. Тело покойного было выставлено для прощания на шесть дней, но не потому, что покойному воздавали воинские почести, а потому, что ожидали кого-то, кто в это время охотился на львов в Африке. Мертвое тело не осталось на снежной вершине рядом с заледеневшим трупом леопарда и не стало добычей стервятников, а мирно будет почивать на стерильном американском кладбище в кругу дружественных покойников. Эти обстоятельства, так напоминающие реальную жизнь, вынуждают нас поверить, что на этот раз Хемингуэй и правда умер — с третьей попытки.
Пять лет назад, когда его самолет разбился в Африке, смерть его не могла быть правдой.
Спасатели нашли его, веселого и полупьяного, на поляне в джунглях, неподалеку бродило семейство слонов. Само творчество Хемингуэя, чьи герои не имели права умереть, прежде чем выстрадают с лихвой горечь победы, отрицало подобную смерть, более годившуюся для кино, чем для жизни.
А теперь писателя, которому исполнилось 62 года и который прошлой весной дважды побывал в больнице со старческими недугами, нашли в его комнате с головой, размозженной пулей из винтовки, с какой ходят на тигров. В пользу версии самоубийства — чисто технический довод: его навыки в пользовании оружием исключают возможность несчастного случая. Против — лишь один довод, но основанный на литературе: Хемингуэй принадлежал к породе людей, которые не кончают с собой. Самоубийство в его романах и рассказах всегда — трусость, а его персонажи героические хотя бы потому, что неустрашимы и физически сильны. Как бы то ни было, загадка смерти Хемингуэя не столь уж и существенна, потому что на этот раз все произошло по правилам: писатель умер, как самый обычный из его персонажей, и умер прежде всего для своих персонажей.
По контрасту с искренней скорбью боксеров в эти дни почувствовалось смятение среди литературных критиков. Главный вопрос, который их теперь занимает: в какой степени Хемингуэй был великим писателем, в какой мере он заслужил лавры, которые ему самому казались нелепостью и совершенно незначительной деталью в жизни человека?
Собственно, Хемингуэй был прежде всего жадным исследователем не столько человеческой природы, сколько индивидуального поведения человека. Его герой возникал в любом месте мира, в любой ситуации и на любой ступеньке социальной лестницы, где надо было отчаянно бороться даже не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы одержать победу. И после этого победа ощущалась как высшая физическая усталость и порождала нравственные сомнения.
Однако во вселенной Хемингуэя победа доставалась не самому сильному, а самому мудрому — тому, чья мудрость была почерпнута из жизненного опыта. В этом смысле он был идеалистом. Редко в его многочисленных произведениях грубая сила одолевает силу знания. Маленькая, но более умная рыбка может съесть большую рыбину. Его охотник побеждал льва не потому, что был вооружен карабином, а потому, что до мельчайших подробностей знал тайны своего ремесла. Но пару раз и лев знал свои секреты лучше. В «Старике и море» — повести, которая словно вобрала в себя все пороки и добродетели автора, — одинокий, выбившийся из сил и преследуемый злым роком рыбак побеждает самую большую в мире рыбу в борьбе, где ум оказался важнее силы.
Время покажет, что Хемингуэй, даже не став большим писателем, превзошел бы многих более крупных своим знанием скрытых пружин, движущих поступками людей, и, конечно, владением тайнами своего ремесла. Однажды в интервью он очень точно определил свое творчество, сравнив его с айсбергом — гигантской плавучей глыбой: лишь восьмая часть ее видна на поверхности, и с ней ничего нельзя поделать, потому что остальные семь частей поддерживают ее в водных глубинах.
Непреходящая ценность Хемингуэя поддерживается именно этой скрытой мудростью, которая держит на плаву весь массив его творчества, структура которого четка и ясна, а порой скупа до драматизма.
Хемингуэй рассказал лишь то, что он видел своими глазами, то, от чего он сам страдал и чем сам наслаждался, ибо только этому он сам мог верить. Его жизнь была непрерывным и рискованным обучением ремеслу. И в своем ремесле он был честен до чрезмерности: достаточно подумать, сколько раз писатель рисковал своей жизнью, чтобы потом точно описать простой поступок своего персонажа.
