Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6541 ( № 6 2016)
Он бродил по тылам, словно дух,
И жевал прошлогодние листья.
Он выпрашивал хлеб у старух –
Он узнал эти скифские лица.
И никто от порога не гнал,
Хлеб и кров разделяя с поэтом.
Слишком поздно других он узнал.
Но узнал. И довольно об этом.
Сколько было написано и сказано стихослагателями и критиками всех мастей о жестокости, язычестве, «сальеризме» Кузнецова! Но вряд ли стоит что-либо доказывать табуну мелких бесов. Вот чистый голос поэта:
Говори! Я с тобой словно в чаще
И твой голос могу осязать:
Шелестящий, звенящий, журчащий…
Но такое нельзя рассказать.
Он звенит, он летит, он играет,
Как малиновка в райском саду.
Даже платье твоё подпевает,
Мелодично шумит на ходу.
Даже волосы! Каждый твой волос
От дыханья звенит моего.
Я хотел бы услышать твой голос
Перед гибелью света сего.
Поэтические пристрастия Кузнецова очень широки и прихотливы. Ахинея о его женоненавистничестве смехотворна. Он чрезвычайно сложно относился к Ахматовой и Цветаевой, но именно сложно. Из поэтесс его времён он особенно выделял Светлану Кузнецову и Светлану Сырневу. Стихотворение Сырневой «Прописи» считал шедевром. Не в пример многим очень высоко ставил поэзию Бунина, предпочитая её прозе великого художника. Одним из последних его пристрастий была лирика Георгия Иванова. Оставляя за большой поэзией все духовные глубины, страсти и напряжения, он постоянно твердил студентам, что даже у самых огромных лирических откровений должна быть прямая связь с жизнью. Как представляется мне, общественно-политические воззрения поэта были близки народно-социалистическому миропонимнию. При этом сохраняли всю невероятную сложность. Кузнецов истово служил русской культуре. В том духе, в каком об этом писал в конце 20-х годов в Париже, по словам Бунина, «умнейший человек России» Павел Муратов: «Российские богатства – это не только пшеница, лес, уголь и нефть, но это и российская культура , одухотворившая материальное тело великой разноплеменной Империи… Это наша мысль, наше слово и наше умение, жизнь наших городов и наших рек – наша книга, наша картина и наша песня – наша история, наша судьба и наша любовь».
И несколько отрывочных воспоминаний, о которых уже приходилось писать. Как-то в начале 90-х судьба занесла нас в края южные. Побродили по Одессе. Кроме дома, где жил Бунин, и кабачка «Гамбринус», Юрия Кузнецова ничто не задело. Верно, расстроился, когда официант сказал, что куприновский «Гамбринус» совсем в другом месте. Глотнул пива и бросил: «Кругом обман».
Потом мы долго ехали по Приднестровью, через политые русской кровью степи. Змеился Днестр, мелькали одинокие памятники на братских могилах чудо-богатырей. Потом Дунай. Много ездили по этому блаженному краю, да и плавали. Был июнь. Когда плывёшь на пароходе, кажется, что движешься по земле в зелёном гроте. Кузнецов взирал на эту красоту с палубы мрачно: «Как на Амазонке». Мы там гостили у военных моряков. Однажды шли на катере по Килийскому гирлу. Юрий Кузнецов смотрел на берега, на жёлтую грязную воду и повторял: «За Саву, за Драву, за синий Дунай!» – и качал головой. Округа Дуная – «люлька» славянского племени, которому остались верны одни мы.
А потом мы были в знаменитом Вилкове, где вместо улиц – ерики, и у каждого дома стоит лодка. Половина населения – белобрысые синеглазые люди, потомки староверов, пришедших в этот райский край в веке семнадцатом. А другая часть – смуглая, темноволосая, кареглазая. Кузнецова всё это очень радовало, и он сменил мрачность на ласковую улыбчивость. Вершина той улыбчивости совпала с моим разговором с директором краеведческого музея Вилкова. Говорю я директору: «Как же у вас ходят-то по вечерам и ночам, да ещё все хмельные от молодого вина? Ноги вкривь и вкось, а голова ясная. А тут фонарей нет, тропинки узейшие, легко полететь в ерик. А если не утонешь, то голову точно свернёшь». Директор на сие ответил: «У нас, товарищ, научились веками качаться не в разные стороны, а вперёд-назад, поэтому в лучшем случае лоб разобьют». Мы остановились, и Кузнецов воссиял от такой вертикальной горизонтальности.
Юрий Кузнецов во всех отношениях был поразительным русским явлением. И о русском явлении. Холодной декабрьской ночью мы шли на пограничном катере из Кувшинской Салмы в Мурманск. Нам отвели место в кубрике, еле светили лампочки, качало. Я пытался задремать, сквозь сон доносились слова беседы, которую вели Кузнецов и наш молодой товарищ, литератор, бывший офицер ВДВ. Он воспользовался бессонной ночью и всё спрашивал и спрашивал поэта обо всём на свете. Кузнецов отвечал кратко, глухо, отстранённо. Я стал засыпать и вдруг услышал: «Юрий Поликарпович, а как вам Хлебников?» Потом длинная пауза, скрип корабельного корпуса и глухой ответ: «Русское явление». Я подумал: «Как хорошо, как верно…»
«Звать меня Кузнецов»
«Звать меня Кузнецов»
Литература / Литература / Эпоха
Теги: Юрий Кузнецов
Поэт глазами современников
Виталий АМАРШАН (МАРШАНИЯ):
– Юрий Кузнецов и я были ровесниками, мы оба 1941 года рождения. Я вырос в горном селении Абхазии, а он родился недалеко от наших краёв – на Кубани, вырос в городе Краснодаре. Что такое безотцовщина, мы знали не понаслышке, а были оба настоящими сиротами широкой, огромной страны, которая называлась Советским Союзом. Помимо того что биографии наши были во многом схожи, мы с Юрой оказались удивительно родственными духовно. Это ощущалось с первого же дня нашего знакомства, которое состоялось в далёком 1966 году, после поступления в Литературный институт им. Горького при Союзе писателей СССР. По характеру Юрий был немногословен, пожалуй, даже слишком замкнутым, но это было в его поэтической натуре; он всё время напряжённо мыслил. Я это понял и оценил сразу, потому что сам был таким же молчуном…
Удивительно и то, что в вузе, куда мы поступили, оба оказались в одном и том же творческом семинаре (Юра чуть позже, со второго курса), в отделении поэзии, руководителем которого стал великий эрудит, человек высочайшей культуры и образованности, замечательный поэт, критик и крупный общественный деятель Сергей Сергеевич Наровчатов.
Как во время нашей совместной учёбы, так и после окончания института я не терял связи с Юрой, мы часто перезванивались (писать письма он не любил, да и я тоже). Время от времени, приезжая в Москву, я обычно останавливался в писательской гостинице при общежитии Литинститута. Это было излюбленное, родное наше место. Расположившись, я тут же сообщал Юре о своём приезде, он немедля, с большой радостью, по-братски навещал меня или же приглашал к себе домой, а иногда я сам заходил к нему на работу. А работал он в то время в издательстве «Современник». При каждой встрече мы вспоминали своих любимых преподавателей: Михаила Ерёмина, Азу Алибековну Тахо-Годи, Сергея Артамонова, Михаила Ивановича Ишутина, общих друзей по учёбе (что удивляло меня – он внимательно следил за каждым, знал, у кого как сложилась жизнь), беседовали о проблемах современной литературы, читали друг другу свои новые стихи.
Во время одной из таких наших встреч Юра сам изъявил желание перевести мои стихи на русский язык. Сначала я немного удивился, потом с удовольствием оставил ему несколько подстрочников, которые он сам на свой вкус отобрал (около 15 стихов). Он тогда начинал пробовать свои силы в переводческой деятельности. Юрий даже прочёл мне только что переведённое им знаменитое стихотворение французского поэта Артюра Рембо «Пьяный корабль». Перевод мне понравился, похвалил. Через некоторое время он очень удачно перевёл и мои стихи. Часть из них была опубликована в «Литературной газете» под рубрикой «Новое имя», с предисловием народного поэта Абхазии Баграта Шинкуба. Позже моё стихотворение «Судьба» Юрий включил в большой сборник своих переводов «Пересаженные цветы», вышедший в издательстве «Современник» в 1990 году. В этот уникальный сборник вошли многие образцы мировой поэзии, которые так талантливо переводил Юрий Кузнецов.
Владимир ЛИЧУТИН:
– С Юрием Кузнецовым (я не хочу к нему приникать вплотную, говорить, что мы были друзьями, близкими людьми), так получилось, что наши жизненные, или, вернее, творческие стези как бы соприкоснулись и шли бок о бок. Помню, как в 1976 году на съезде писателей СССР я с ним познакомился. Тогда нас было трое – Плетнёв (прекрасный русский прозаик), Юрий Кузнецов и я. Саша Плетнёв, высокий, осанистый такой, шахтёр, кудря чёрная на голове, глаза пронзительные, лукавые. И Юра, похожий на Блока, в начищенных штиблетах, высокий, сановитый, взгляд принащуренный такой, принахмуренный, лоб высокий, покатый, стоит так, покачиваясь, и дружески разговаривает с Плетнёвым, оба почти одинакового роста, оба красивые. И тут такой пенёк маленький сидит. Кузнецов так вскользь на меня посмотрел и даже мне ни одного слова не сказал, что меня несколько смутило и огорошило, потому что я был им очарован. Красивый. Оба красивые. А так получилось, что первые три статьи были о нас в журнале «Москва» рядом, – значит, про Юрия Кузнецова, Плетнёва Сашу и про меня.
