Владимир Рекшан - Кайф
Санкт-Петербург очень любили, все, что ни сочиняли и ни пели мы, нравилось до коликов восторга, а эти колики восторга необходимы забравшемуся на сцену, раскрепощая его и выявляя совершенно неожиданные дарования.
Но это все гуманитарные абзацы. Итак - аппаратура.
Грубая статистика гласила: где-то каждое третье выступление срывалось, не канало, из-за аппарата. Иногда срывалось смешно. Никита Лызлов устроил Петербургу еще при Лемеговых коммерческое, мероприятие в Павловске. Часть билетов скупили павловские аборигены, часть разошлась среди городских кайфовальщиков. Отстраиваем аппаратуру - блеск! Своя плюс клубная - блеск, да и только! В зале уже воркует публика, пора выходить, но вот выясняется, что напряжение в Павловске к вечеру село, звук из динамиков прет с искажением и музыкальная коммерция может кончиться избиением артистов. Нужен выпрямитель, он каким-то образом что-то там выпрямит, но выпрямителя у Санкт-Петербурга нет. Гонец летит за выпрямителем, а я поручаю бойкому знакомцу, просочившемуся за кулисы на правах сомнительного друга, выйти на сцену и поговорить. О чем угодно. Вроде лекции о рок-музыке. Минут на двадцать. Бойкий знакомец выходит под аванс оваций и начинает гнать лапшу о Петербурге, о том, какая это выдающаяся, великая... стараясь занять время, по ступеням восходящих эпитетов добирается и до... гениальная группа сейчас выступит в Павловском деревянном клубе. Зал уже плачет, представляя себе Павловск музыкальным эпицентром мира, а нам пора уж выходить на сцену, поскольку гонец с выпрямителем не прискакал покуда, а задерживать начало значит больно слететь по лестнице эпитетов...
Жизнь все-таки дороже славы. Занавес с хрустом распахивается, мы искаженно чешем начало апробированного боевика Ты как вино, зал, не разобравшись, вопит, но скоро смолкает и также молчит после, грустно понимая, кажется, что не готов еще воспринимать гениального...
На стадионе отнеслись к моему гепатиту как к уловке волосатика и сказали:
- Волк всегда смотрит в лес.
В Университете же, пропустившего по болезни сессию и представившего справку, отпустили с богом в академический отпуск.
Судьба искушала волей, а воля - это слишком высокий и отчаянный кайф. Привыкший к дефициту времени, я не решил искушать молодую свою жизнь, хотя и мог обоснованно посвятить целых двенадцать месяцев диетическому питанию, прописанному докторами. Николай хвастался все время - работаю, мол, ночами в метро тоннельным рабочим, сплю, иногда лишь чего-нибудь, если очень попросят. Звоню Николаю, спрашиваю:
- Как думаешь, Коля, метрополитен не откажется от трудовых усилий еще одной звезды рок-музыки?
Николай отвечает невразумительно, но, кажется, меня там ждут с нетерпением. Следует проехать до Балтийской, что-то обойти, открыть какие-то двери, свернуть налево, а после направо. Еду до Балтийской и убеждаюсь - все не так. И обойти не то, и двери не те, и сперва направо, а уж после налево. Но главное совпадает - вакансия тоннельного рабочего второго разряда не занята и я занимаю ее, пройдя флюорографию и терапевтический осмотр. Сообщив счастливое известие Николаю, слышу опять же невразумительное о том, что он, мол, увольняется, и это меня отчасти печалит, но печаль поверхностна, поскольку еженощный труд дает еще один шанс прикупить микрофонно-усилительной дребедени. И это меня манит как временное призвание в этом мире борьбы за призвание постоянное.
Вот и первая ночь трудовая на участке Маяковская - Гостиный Двор Василеостровская. Нормальная осенняя гнилостная ночь. Несколько сумеречных теток, угреватый дядька и парочка таких же, как я, парубков - перед нами держит на планерке речь симпатичный мужчина в форменном кителе. Помалкиваю, слушаю. Жду, когда объявят отбой. То есть отправят спать в какие-нибудь специальные спальные комнаты.
Но объявляют наоборот. Поднимаемся по эскалатору наверх, мне вручают отбойный молоток и этим молотком я всю слякотную ночь долблю асфальт перед Гостиным, в душе оправдывая человека в форменном кителе - что ж, мы понимаем, все должно быть честно, бывают ведь авралы. Они бывают, убеждаюсь и на следующий день, бродя в катакомбах под эскалатором с холодным шлангом в руках, из которого вылетает тяжелая брызгливая струя воды, и водой этой я вымываю из катакомб дневную грязь. Да, аврал на аврале, - думается мне все шесть месяцев ночей, в которых не сплю, в которых я мотаюсь по тоннелям с молотком и колочу неведомые дырки в тюбингах для неведомой банкетки, катаю бочки, тружусь, одним словом, во славу настоящего призвания, сочиняя вслух среди подземного эха: Грязь - осенняя пора-а, что ни делаешь все зря-а. И мешает мне увлечься бесконечность - бесконечна-а! - а эхо только бу-бу-бу в ответ.
Во славу настоящего призвания Санкт-Петербург отчаянно гастролирует по бесконечным подмосткам, шаг за шагом приближаясь к звучанию полупрофессиональному и отдаляясь от непрофессионального в том смысле, что микрофонно-усилительной дребедени накупаем мы все больше, а с мастеровой ловкостью Вити Ковалева организуем ее хаос в стоящий рок-н-ролльный реквизит. Но это - бесконечное восхождение по склону без вершины.
Однажды в полдень той же слякотной осенью на проспект Металлистов почти врывается соученик по истфаку.
- Запри дверь, - говорит, и я замечаю, как он возбужден.
- Да что запирать? Заперто.
- Нет, проверь, заперты ли двери! - Он достает из сумки сверток, разворачивает. Вздрагиваю и иду проверять, хорошо ли заперты двери.
Возвращаюсь и спрашиваю с дрожью в голосе:
- Что это? - Глупый вопрос, поскольку понятно, что это.
- Глупый вопрос. И так понятно, что это. Ты понимаешь, на что я пошел?
- Нет, - отвечаю я. - На что ты пошел? Только не ври.
Он не врет, а так вот разом в лоб. И еще он говорит, что всегда стремился как-то быть в искусстве, но покамест он может только так быть в искусстве, то есть он дарит это мне, нашему Петербургу, потому что наш Петербург - это и его Петербург, а Санкт-Петербург - это в кайф".
- Я не понял. Я могу это просто так взять?
- Да. Я пошел на воровство.
- Нет... Да... То есть нет!.. То есть, конечно, да.
Мой сокурсник срезал на телевидении, где подрабатывал грузчиком, микрофон. Такие я видел только в программе Время. Микрофон сработали западно-немецкие умельцы Австрии и ФРГ, и ему цены нет. Цена-то есть - по Уголовному кодексу. Но ведь есть же и призвание. С такими друзьями, думается мне, Санкт-Петербург доберется и до профессионального звучания. Доберется, даже если у этого склона и нет вершины.
И вот мы карабкаемся по ней в связке и без страховки, и в связке нашей появляется свежеиспеченный выпускник средней школы Никитка Зайцев. Не помню, кто привел безусого, соломенно-кудрявого, пухлогубого Никитку, но он так лихо въехал со своей скрипкой-альтом в наши с Николаем композиции, что даже я, теперь уже строгий консерватор стиля и имиджа, не смог отказать. И теперь нас пятеро в связке над пропастью и кайф наш еще круче - так говорят болельщики.
А авантюристы все устраивали авантюры во славу призвания Санкт-Петербурга и своих бездонных карманов.
Очень взрослый и малословный тенорок по фамилии Карпович вписывает Санкт-Петербург отконцертировать несколько слякотных вечеров в Ораниенбауме, в спортивном манеже, который на несколько вечеров станет танцевально-концертной территорией. Нас даже законно оформляют на незаконные ставки, и в манеже мы законно-незаконно отыгрываем сколько положено и как просят. А просят не очень-то того. Но без Лемеговых имидж Санкт-Петербурга и так уж не очень-то того. Это как в трикотаже, когда 50 процентов шерсти, но и 50 процентов синтетики.
На мне новая рубаха консервативного покроя и брюки в серую полоску. Я как бы устал от успеха, но иногда еще могу раз-другой дрыгануть ножкой, а Никитка - наоборот, молодой бычок, козлик, волчонок. Не знаю. Но удачно смотрится. Николай за барабанами строг, зол и алогичен. Мастеровой Витя Ковалев словно в полудреме маячит возле Николая за моей спиной, Никита же за роялем, более склонный к демократизму и открытому веселью. Все продумано и все в кайф.
В Ораниенбауме кайфовальщики довольны, а рок-н-ролльщики смакуют каждое соло Никитки, звукоизвлечение у него действительно изумительное, и смакуют мои броски из баса в свистящий фальцет. И правильно делают, потому что все продумано. И все в кайф.
Даже бессвязное сочинение Бангладеш долгим ухарским драйвом покоряет манеж Ораниенбаума: Кто имеет медный щит, тот имеет медный лоб, кто имеет медный лоб, тот играет в "Спортлото"! - и тут вонзается скрипичный риф, а после него: - Бангладеш! Мы за Бангладеш!
Покорив манеж положенное количество раз, приезжаем в кассу за заработной платой и убеждаемся зрительно, что законно оформлено на незаконные ставки кроме нас еще человек десять.
Козырной туз у манежных деятелей Карповича опять же на руках. Заявление или чье-то постановление, короче, бумага, гласящая, что вокально-инструментальный ансамбль Санкт-Петербург, не имеющий никаких каких-то там прав, устроил в манеже Ораниенбаума трехдневный шабаш, выразившийся в безнравственном хождении на головах, на ушах и еще, кажется, на зубах по сцене с призывами сорвать общегосударственное дело Спортлото...
