Литературная Газета - Литературная Газета 6564 ( № 34 2016)
Он превосходный выдумщик и в то же время трезвейший – при всей своей любви к пиву – реалист. Реалист прежде всего по отношению к самому себе. «Я чрезвычайно уважительно, даже с трепетом, отношусь к слову «писатель», себя же держу в разряде сочинителей».
Я много раз слышал от него эти слова, но он ещё и увековечил их в одном из эссе, присовокупив, что из всех искусств более всего ценит музыку.
И музыка отблагодарила его сполна…
Трудно подсчитать, сколько изданий выдержал «Альтист Данилов» – и у нас, и за рубежом, – но где-то в начале второй, кажется, дюжины автор с изумлением обнаружил, что прототипом его героя является боготворимый им Бах. «Для меня он идеальный человек, – написал однажды Орлов. – Он был типичный бюргер, добывал блага для семьи, искал выгодные места для службы, любил пиво, лупил палками дурных учеников. А в своих творениях поднимался в небесные выси».
В небесные выси… Тоже своего рода пир, и тоже – в одиночку. Но на земле Владимир Викторович Орлов – человек, несомненно, узнанный.
Московский грустный маг
Московский грустный маг
Литература / Литература / ЗОЛОТОЙ КАНОН
Замшев Максим
Теги: Владимир Орлов , Альтист Данилов
Впервые имя Владимира Орлова (1936–2014) я услышал в начале 90-х, когда учился в Гнесинском музыкальном училище. Однокурсница дала мне почитать переплетённый из «Нового мира» роман «Альтист Данилов». Конечно же, это книга, с которой Орлова стоит начинать. Начинать привыкать к его на особинку выстроенному миру, в который погружаться следует долго, ещё дольше надлежит в нём ориентироваться, чтобы в итоге определить внутри себя место для его пряной бесконечности.
Орлов – писатель потаённый, многослойный. Тогда на меня, читателя неискушённого, «Альтист Данилов» произвёл серьёзное эстетическое впечатление, местами заворожил и в то же время наметил в сознании воронку: передо мной явление необычное, не вполне классифицируемое и при всей интеллигентности городского тона необъяснимо природно-стихийное… «Альтист Данилов» прогремел в начале восьмидесятых. Посмею предположить, что читательская аудитория той поры млела от необычности образного строя, от редких в то время мистических аллюзий, от естественной индивидуальности персонажей, от намёков на тягучие конфликты советской жизни и несоветского искусства… В благостном саду советской литературы, где все деревья были посажены ровно, красиво и под внимательными взглядами руководящих ландшафтных дизайнеров, роман «Альтист Данилов» смотрелся дикорастущим кустарником с яркими и привлекательными ягодами. Но в девяностые, на фоне неконтролируемого потока самых разных книг, он высветился по-особому, совсем не так, как прежде.
Тому было несколько причин… Его оригинальность никуда не делась, он продолжал оставаться ни на что не похожим романом из своего подцензурного времени, но если сравнивать его с текстами, хлынувшими после снятия цензурных ограничений, он поражал своей целомудренностью и чистотой, подчёркнутой непринадлежностью ко всяким литературным «измам», в основе которых была задача показать Россию страной насилия и постоянного тиранического беспредела, навязать русским людям черты морального упадка, а порой и откровенного извращения. Можно сказать, что в девяностые роман Орлова «Альтист Данилов» стал ещё более одинок в своей грустно игровой эстетике, в своём чистом романтическом пафосе. Удивительно, как на редкость метко Орлов попал в сознание мальчиков, родившихся в семидесятых, а в девяностых принявших на себя страдальческий удел сопротивления хаосу. Он выглядел идеальной фигурой, героем сопротивления тем, кто всё огульно разрушал, ничего взамен не предлагая, автором мифа не только о своих героях, но и о себе, мифа, привлекательного своим надмирным уютом, ощущением победы человека над собой за счёт погружения внутрь себя, в свой бесконечный и прекрасный лабиринт, в котором только ты один и разбираешься по-настоящему, где тебе одному только и хорошо, куда ты приглашаешь лишь избранных…Мой приятель химик, когда я поступил в Литинститут, первым делом поинтересовался у меня, буду ли я видеть Владимира Орлова.
В итоге с Орловым мне познакомиться не случилось, но его книги, его тихо-легендарная московская жизнь всегда окружали меня, я сросся с мыслями о нём, принимал его тексты, как успокоительное, с удовольствием слушал рассказы о нём от его случайных и неслучайных знакомых.
Были ожидаемы и взахлёб читались его постсоветские романы «Шеврикука, или Любовь к привидению», «Бубновый валет», «Камергерский переулок», «Лягушки». Его тексты несли на себя неизменный отпечаток ментального здоровья, бесконечности жизни и пронзительной мудрости. Радостно было, что Орлов живёт и творит. Из-за этого казалось, что он будет жить долго-долго. Весть о его кончине прозвучала почти неосознаваемо… Чем больше после неё проходит времени, тем пристальней и чаще я думаю о Владимире Орлове, пытаюсь разгадать его секреты, окунуться в изысканное плетение его словес ровно настолько, чтобы увидеть не прелесть каждого поворота, а изначальный замысел, который живёт с писателем до букв, до слов и в итоге определяет его судьбу…
Какие же черты творчества Орлова сделали из него фигуру, столь притягательную для читающей публики?
Я думаю, что дело здесь не в каком-то особом качестве каждой из творческих сторон Орлова, а в их поразительно ёмком и гармоничном сочетании.
Возьмём стиль Орлова… Я бы отнёс его к горизонтально-повествовательному. Очевидно, что писатель не ставит своей целью исполнить фразу красивой, насыщенной необычными метафорами или эффектными образами. Ему важнее, чтобы она текла свободно и перетекала в другую без искусственных цезур. Получается очень плотное и всякий раз индивидуальное, как на решётках парижских балконов, плетение, которое по внутреннему устройству сравнимо с театральной ученической мантрой: «петелька – крючочек – петелька». Любопытно, что при почти декларированно минималистском отношении к метафоре Орлову удаются запоминающиеся словосочетания-определения (как, например, «перебиратель людишек» – о мелком кагэбэшном провокаторе Сергее Александровиче в романе «Бубновый валет»).
Крепкая писательская рука позволяет Орлову работать на любом по временному наполнению пространстве и не бояться, что подробность и неспешность повествования распылит читательское внимание, ведь внимание как раз и держится на чередовании деталей, иногда столь житейски привлекательных, что хочется ринуться в описываемые Орловым места и испытать нечто такое же, что испытывают его герои. И это связано не столько с увлекательностью типологизма, сколько с неоспоримым очарованием литературной топографии.
Отдельно необходимо отметить то, как Орлов работает с речью героев. Его трактовка сказовости весьма оригинальна. И в основе этой оригинальности – перевоплощение в говорящего, а не попытка передать манеру его речи. При этом Орлов не опускается до калькирования реальных разговоров, не вводит в свои диалоги фрагменты низкого лексического строя, но сохраняет убедительную живость и достоверность высказывания. Особенно это проявляется во втором после «Альтиста Данилова» произведении из цикла «Останкинские истории» – романе «Аптекарь». Персонажи здесь соединены автором в посетителей пивного автомата на улице Королёва, в Москве, в Останкино. Все действующие лица этой сказочной московской драмы показаны через интонацию их говора, переходящую в интонацию их жизни…
Интонация – крайне важная категория для понимания творчества Орлова. Интонирование для него – это не только перепады тембров, но и чистое воспроизведение мотивов, мелодий, тем. Его фразы правильно интонированы, и самое главное, они имеют интонацию не случайную, а такую, какая была необходима автору для создания общей текстовой партитуры. И это можно почувствовать не только в прямо музыкальном «Альтисте Данилове», но и в других произведениях.
Подавляющее большинство его произведений помимо всех интонационных нюансов обладает ещё и общим тоном, за которым угадывается образ автора, пусть и тщательно скрытый за масками рассказчиков. Я бы назвал этот тон старомосковским; он подчёркнуто уважителен к миру, он благороден, он чуть-чуть старомоден, он пахнет утренними чаепитиями в купеческих домах и тягучими вечерними застольями в дореволюционных ресторанах, в нём видится приподнятая шляпа при встрече и полное исключение из обихода жлобства, ханжества и пошлости…
Рассказами, которые о нём ходили в литературной среде, равно как и своими произведениями, Орлов обессмертил многие места московского бытования. Это и пивной автомат в Останкино, и Останкинские пруды, и московские троллейбусные маршруты, и знаменитая «Яма» в Столешниковом, и рюмочная на Б. Никитской (Герцена), которую он, по слухам, в последние годы предпочитал всем остальным местам. Апофеозом его московской художественной одиссеи является, бесспорно, роман «Камергерский переулок».
