Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
«Переход от идеала "всеобщего счастья" к идеалу абсолютного самоутверждения является еще неизбежной платой за прекраснодушие, отвлеченность своих прежних представлений об этом "всеобщем счастье", за "утопизм"»…
Слово сказано.
Утопизм — это ведь отнюдь не только определение воплощаемой в качестве антиутопии программы тоталитарного режима и утопического сознания советского человека («человека идеологизированного», как его назовет позже еще один шестидесятник — Фазиль Искандер). Утопизм — это и сознание пришедших на смену сталинизму романтиков, среди которых Хрущев был первым (и последним из романтиков среди вождей — определение А. Стреляного: «Последний романтик». «Дружба народов», 1988, № 11). Утопизм — и убийственная самохарактеристика, определение самообмана поколения «детей XX съезда». Для того чтобы яснее представить себе укорененность утопизма в сознании интеллигенции, получившей новую дозу эйфории в первой половине 60-х, обратимся к принципиально важному для нашего анализа документу — к опубликованной в сентябрьской книжке «Нового мира» за 1964 г., за один месяц до снятия Хрущева, статье Карякина «Эпизод из современной борьбы идей». Она тоже включена Карякиным в его новую книгу. Речь в ней идет о полемике, вызванной повестью А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Карякин вступил в резкий спор с теми, кто «фальсифицирует и ненавидит повесть». Каковы же его аргументы?
Первое. «Культ личности извращает все принципы социализма. И вот перед нами такое предельное извращение…» — то есть, говоря прямо, социализму надо вернуть его истинное лицо (что оно окажется «человеческим», в этом нет сомнений), гуманизировать его. Социализм был задуман прекрасно, но затем его принципы были «извращены» Сталиным. Эту же мысль четко формулировал и упорно отстаивал в своих статьях другой шестидесятник — В. Лакшин. В статье 1975 года, опубликованной в выходящем в Лондоне журнале «XX век», статье-ответе А. Солженицыну на его книгу «Бодался теленок с дубом», он писал о вере Твардовского и всего «Нового мира» в «коммунизм как счастливое общество демократии и равенства», о том, что партбилет свидетельствует о «гипертрофированном чувстве долга».
Второе. «Вот с чем покончил XX съезд». Возврата не будет — так надо понимать это «покончил». Уже после XX съезда всенародно травили Пастернака. Роман В. Гроссмана был арестован — «меня задушили в подворотне», скажет после писатель. Тем не менее и Карякин, и Лакшин, и Буртин не только констатировали «окончательность» поворота, но и всей своей просветительской миссией готовили окончательное утверждение в сознании людей этой «окончательности».
Третье. «В повести нет… никакого малевания ужасов». Терминология — «малевание ужасов» — отнюдь не карякинская и не «новомирская», а кочетовская. Ужасы, но в рамках приличия.
Четвертое. «А. И. Солженицын не идеализирует никого из своих героев. Иван Денисович и в Бога верует…» Бог с большой буквы это уже правка нового времени. Тогда не только было нельзя — сам автор, Ю. Карякин, полагал «веру в Бога» чертой, не украшающей героя. Более того, Карякин отождествляет религиозность сознания Шухова с… терпеливым, униженным подчинением начальству. «Все эти качества (вера в Бога, терпеливость. — Н.И.) — не только одно из следствий культа личности, но и одно из его условий». Псевдорелигиозность идеологии казарменного коммунизма роковым образом сближается Ю. Карякиным с тем, что на самом деле и помогло выстоять и духовно выжить Шухову. Эта идеологическая непримиримость к религии станет одной из основных причин размежевания диссидентского движения в те же самые 60-е, о чем свидетельствуют ныне Ф. Светов, З. Крахмальникова, Л. Бородин и другие.
Пятое. Публицистически злободневный мостик к современному Китаю. Этот же прием будет расширен Ю. Карякиным в его работах периода «расцвета застоя» — «"Бесы" через Камбоджу» и т. н. Маоизм в 60-е годы стал эзоповой ширмой для разговора о сталинизме; полпотовщине либеральная мысль отвела ту же роль в начале 80-х.
Шестое. Обильное цитирование первоисточников марксизма в поддержку своей точки зрения.
Но совершенно неожиданный для этого уровня мысли, для такой аргументации финал: «Одно из главных следствий разоблачения культа личности заключается в чрезвычайном обострении чувства ответственности каждого человека. Мало признаться: "Не знал, а потому слепо верил". Труднее и несравненно важнее спокойно разобраться в том механизме собственного сознания, который "срабатывал" определенным образом в те годы и который надо перестроить так, чтобы он уже никогда больше таким образом не "срабатывал". Освобождение от предрассудков культа личности — это не только правда о Сталине, но и правда о себе, о своих иллюзиях».
Правда о себе была самой трудной. Освобождение от утопизма стало сложнейшей духовной работой поколения.
Следующим по времени — другому поколению — было уже легче. Утопия была предоставлена самой себе. Острову «Нигдении» (греческое ou + topos можно перевести как «нигде-место») в нашем сознании уже противостоял целый «Архипелаг ГУЛАГ», хотя бы и читанный всего лишь за одну-две ночи (что было понять!? но ведь понимали…), противостоял самиздатовский перевод Дж. Оруэлла, противостоял переснятый на фотопленку «Большой террор» Р. Конквеста. Следующие уже читали ксероксы — вот она, роль техники в освобождении сознания. Но статья об «Одном дне» была написана Карякиным до всего того, что мы получили готовым. Ему, его поколению надо было до всего додумываться, добираться самим. Самим освобождаться от иллюзий, от «наивности» (так называлось одно из программных стихотворений Н. Коржавина).
И этот путь, как это ни парадоксально, был путем преодоления своей собственной аргументации, выдвинутой с тактическими целями в полемике со сталинистами. Отрезвляющей, возвращающей к истине, призывающей к безыллюзорности здесь стала сама реальность.
То, с чем, по мнению Карякина в 1964 г., «покончил» XX съезд, благополучно уживалось с разоблачениями.
Б. Чичибабин в стихотворении-возражении 1959 года писал:
Как будто дело все в убитых,
в безвестно канувших на Север, —
а разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
…пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться, —
не умер Сталин.
…Пока на радость сытым стаям
подонки травят пастернаков,
нс умер Сталин.
А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится…
…но как тут быть, когда внутри нас
не умер Сталин?
Путь освобождения, «смерти Сталина внутри» человека труден, тем более, если человек уверен в том, что он-то и есть настоящий антисталинист. «Я грелся в зимние заносы у Революции костров», — было ведь гордо сказано тем же Чичибабиным. Надо было пережить период отчуждения и молчания, крушение иллюзий об «окончательности» поворота, об «извращениях социализма», чтобы благодаря урокам жизни и российской словесности («Долбаю землю пересохшую да перечитываю Тютчева») прийти к самому себе:
Я просто я. А был, наверное,
как все, придуман ненароком.
Все тише, все обыкновеннее
я разговариваю с Богом…
Но путь до такого отношения с миром осложнялся множеством препятствий, на преодоление которых у поколения уходило много душевных и духовных сил.
Статья Ю. Карякина об А. Платонове «Солнце — вещь дружбы» — вся полемика, вся «против». Но… Опять Маркс «говорил — и неоднократно», и «писал», и чуть ли не указывал. Аргументы, вернее, суровая проверка марксизмом-ленинизмом — это не тактический прием Карякина в борьбе с противниками, а его платформа. Плохому Сталину противопоставляются социалистические идеалы: «Не могут жить без врагов мнимых, а потому… выдумывают их, объявляют врагами сторонников, защитников социализма, не говоря уж о реальных, а тем более возможных его союзниках. Удар наносится и но социалистической интеллигенции. Маркс писал…» И далее о Платонове: «Никогда не терял он верности идеалам, которым служил с первого дня своей сознательной жизни до последнего». Противопоставляется «усатому батьке» и ленинское завещание: «Ленин прямо говорил… что Сталин играет роль "Держиморды"… Нерасчетливы, тщетны, смехотворны, хотя и опасны очень, попытки тех писателей и поэтов, которые, вопреки XX и XXII съездам, хотели бы вернуть, воскресить Сталина, хотя я убежден: черного кобеля не отмоешь добела».
И тем не менее: после доклада о Платонове, вспоминает Карякин в постскриптуме, у него «случились некоторые неприятности… Один из тогдашних идеологов призывал "таких, как Карякин, гнать в шею", потом поведав мне по секрету, что это — слово "самого", то есть Л. И. Брежнева».
