Валерий Панюшкин - Рублевка: Player’s handbook
Дом оброс легендами, как обрастала легендами в Советском Союзе всякая видимость благополучия.
В воспоминаниях современников Толстого и даже в позднейшей компиляции Адриана Рудомино «Легендарная Барвиха» про этот дом — дифирамбы: какие там устраивались званые обеды, какие там подавались особенные огурцы, засоленные с гвоздем, чтобы гвоздь придавал огурцам хруста… Но нынешний владелец Петр Авен, человек внимательный, дотошный, недоверчивый и потому изучавший свой дом по околотолстовской частной переписке, показывает мне комнаты, отскобленные до чистого дерева, и говорит: прежний именитый хозяин был здесь глубоко несчастен. Мы поднимаемся по лестнице, которая выстроена заново — Толстой по ней уже не поднимался. Массивные ступени еле слышно поскрипывают у Авена под ногами (такая вокруг тишина), и банкир говорит:
— Толстой на старости лет отчего-то хотел жениться. И женился на Людмиле Крестинской-Барщевой. Только она, кажется, совсем его не любила. Он, пока был в силе, все устраивал для жены праздники, но ничто ее не радовало.
— А Рудомино, — перебиваю, — пишет, будто Людмила Ильинична была счастлива, пока жила в Барвихе, а несчастна стала, только когда ее выселили с государственной дачи.
— Не знаю, — Авен пожимает плечами. — Насколько мне известно, когда Толстой одряхлел, жена сдала его тут неподалеку в партийный санаторий. Он все писал оттуда, просился домой, но она не приняла. Там он и умер. Не дома.
Мы поднимаемся на антресоль, где стоит пара детских кроваток, разложены аккуратно детские вещи и косолапятся под креслом тапочки, принадлежавшие прежде няне. Но не слышно ни детских голосов, ни уютного няниного шарканья. И вообще — никого. Гулкая тишина. Семья Авена живет в Англии. Теперешний хозяин тоже, кажется, не слишком-то счастлив в этом доме. Про былое счастье напоминают только редкие фотографии: Авен в обнимку с Гусинским, хохочущий Авен с хохочущим Березовским, Авен под руку с Ельциным — жизнь шла в гору, время, которого не вернешь. Ибо человек счастлив не тогда, когда живет на четырехмиллиардной горе денег, а когда идет в гору, пусть и не столь головокружительную. Я:
— А вот Адриан Рудомино…
— Глупости все пишет ваш Рудомино! — отмахивается Авен без злобы, но и с некоторым раздражением. — Он и сам признал, что глупости.
Адриан Рудомино в книге «Легендарная Барвиха» сообщает, что после смерти Толстого дача его передана была кремлевскими хозяйственниками для пользования министру связи СССР Псурцеву. И Псурцев, дескать, все годы, пока на этой даче жил, бережно сохранял мемориальный кабинет Толстого. Авен же (пишет Рудомино) мемориальный кабинет разрушил, дом весь изнутри перестроил, а сам прогуливается вокруг с женой и охранником, и «на лицах написано полное безразличие и презрительное отчуждение», а «о том, чтобы раскланиваться, как то полагается, с соседями, и речи быть не может». Авен машет рукой:
«Рудомино приходил ко мне. Когда надо было какую-то рощу защищать от застройки. И я ему говорю: что же вы пишете, будто я не здороваюсь с соседями? Он засмущался». — «А вы?» — «Ну, помог как-то защитить рощу».
По рассказам Авена, когда он приехал смотреть этот дом, относившийся все еще к кремлевскому хозяйству, тут не было ни толстовского мемориального кабинета, ни старинной мебели, ни даже исправного водопровода.
— Во всех комнатах, — говорит Авен, — кровати стояли, потому что был тут бордель. Я дом выкупил за очень приличные по тем временам деньги. И рабочие долго выносили всю эту дрянь и грязь. Кроме стен, нечего было сохранять.
Так говорит Авен, в то время как с легкой руки Рудомино распространяется по соседям слух: «Хоть и говорят, что он коллекционирует картины мастеров “Голубой розы”[5], Алексей Николаевич Толстой ему оказался безразличен».
И вот я стою в этом пустом доме, и на стенах не только мастера «Голубой розы», но и «Бубнового валета»[6], и Врубель, и Серебрякова, и Кустодиев — живопись, в которой Авен разбирается тончайше. Стою и думаю: вот же дом, на стенах которого развешано картин, которых хватит на приличный европейский музей. А у хозяина, тем не менее, репутация варвара, разрушающего памятники культуры, ибо таково свойство домов на Рублевке: в них нужно не просто жить, но еще и объяснять всему миру, почему живешь так, а не иначе.
В конце 90-х, чтобы владельцам легче было совладать с социальной функцией своих рублевских домов, появилась даже отдельная профессия — не архитектор, не декоратор, а что-то вроде домового продюсера. Его задача — строить дом и одновременно легенду о доме.
Одним из таких людей долгое время был мой приятель Григорий Масленников, до тех пор пока не увлекся проектированием некоего механизма, которого не существует в природе. По профессии Григорий горнолыжный инструктор. Это многое объясняет. Он легко относится к жизни, двадцативосьмидневный роман (срок горнолыжной путевки в советское время) кажется ему уже долгими отношениями, а про деньги Григорий не знает, откуда они берутся. Притворяется, конечно. Просто берутся они откуда-то, и все по той зыбкой причине, что «у реального пацана должны же быть на кармане деньги».
Приехав с Кавказа в Москву, свою жизнь на Рублевке Григорий начал с того, что подыскал место, похожее на Домбай, по которому тосковал. В деревне Лайково ландшафт показался Григорию сродным кавказскому — холмы, перелески. А когда встал вопрос, какой дом строить, Григорий выдвинул жизнеспособную легенду: дескать, дом — это просто, у бедного человека должно быть что-то типа шалаша с костром, у состоятельного — плюс-минус шале с камином. И построил шале с камином, ориентируясь на лучшие альпийские образцы.
Теперь трудно представить, какая в 90-х это была архитектурная революция. Тогда главным рублевским декоратором являлся некий Рубашкин[7]. Он оформлял дома так, чтобы одна зала в древнеегипетском стиле, другая — в древнегреческом, третья — в древнеримском, четвертая — в средневековом[8]… В целом у человека, идущего по рубашкинскому дому, возникало такое чувство, будто он третьеклассник, которого привели на экскурсию в музей, да не в Эрмитаж, где все подлинное, а в Румянцевский[9], где копии. Как только интеллектуальное развитие домовладельца и его гостей преодолевало уровень начальной школы, жить в доме, декорированном Рубашкиным, становилось невозможно.
Тут-то и появились шале с камином по рецепту Григория Масленникова. И несколько лет Григорий с продюсируемыми им домами был нарасхват — ровно до тех пор, пока не застроились холмистые окрестности Лайкова. На равнинной части Рублевки альпийские масленниковские шале смотрелись не менее глупо, чем рубашкинские экзотариумы. Сидя на «Веранде у дачи», глядя в окно на строящееся напротив швейцарское шале, отчетливо понимаешь: с этим шале Жуковка не станет выглядеть Гштаадом. Наоборот, шале подчеркивает, что Жуковка не Гштаад. Российская грязь под колесами роллс-ройсов и ягуаров еще заметнее. А Григорий Масленников сетует на вымирание эксцентричных рублевских фриков, которым то часовню подавай, то шале, то мощи. Все усреднилось, и рублевские домовладельцы выстроились в подобострастную очередь — копировать западные образцы.
16. Одним из первых людей на Рублевке, придумавших образцово-показательную жизнь на европейский манер, был сосед Григория по Лайкову водочный производитель, торговец дорогими напитками и банкир Рустам Тарико. Рустаму чуть ли не первому на Рублевке пришло в голову, что образ жизни (рублевское словечко — лайфстайл), если афишировать его и тиражировать, может стать такой же реликвией, как дом, машина или кремлевский пропуск. То есть может придать человеку могущество. Чуть ли не с Рустама первого начался в России персональный пиар, создание имиджа не для какой-то конкретной цели, а впрок. Имидж, как выяснилось, всегда можно применить для укрепления своего общественного положения, развития своих проектов, роста своего бизнеса, приближения к деньгам и власти — одним словом, применить для «прокачки», как выражаются геймеры, называющие «прокачкой» прохождение уровней игры и совершенствование разных полезных качеств своего игрового персонажа.
«Что ж такого? — как бы говорил Рустам каждым своим поступком, вернее, каждой журнальной заметкой о его поступках, каждым телевизионным сюжетом. — Живу европеец европейцем. Принят в высшем европейском обществе. Дружу с европейской элитой…»
Чуть ли не первым из новых российских богачей Рустам стал всерьез тратиться на создание своего имиджа, причем — надо отдать ему должное — делал это без скупости, с недурным вкусом и некоторой даже изобретательностью. По совету грамотных пиарщиков окружал себя журналистами и деятелями культуры, если культурой называть популярную музыку. Причем не платил им денег прямо, а именно дружил. И правильно делал: деньги — дело опасное, они суть инструмент куда более высокого уровня Игры, нежели тот обывательский уровень, который мы теперь описываем.
