Лев Успенский - Братски ваш Герберт Уэллс
Обзор книги Лев Успенский - Братски ваш Герберт Уэллс
Успенский Лев
Братски ваш Герберт Уэллс
Лев Успенский
БРАТСКИ ВАШ ГЕРБЕРТ УЭЛЛС...
совершенно фантастично
В моих руках библиографический справочник. Издательство "Книга", Москва, 1966 год. На обложке: "Герберт Уэллс".
А на странице 131-й статья, озаглавленная так: "Уэллс и Лев Успенский".
Как это понимать? "Шекспир и Константин Фофанов", "Гомер и..."
К немалому моему смущению, Лев Успенский - я. Необходимо объясниться, а для этого надо начать очень издалека.
Да, так случилось. В разгар войны, в 1942 году, советский писатель с ленинградского фронта обратился с письмом к одному прославленному собрату. Письмо затрагивало вопрос, который в те дни представлялся нам вопросом номер два, если под номером первым числить самое войну. Вопрос об открытии союзниками Второго фронта. Оно было адресовано: Лондон, Герберту Уэллсу.
Фантастика? Конечно, но более или менее правдоподобная.
Письмо было направлено через Совинформбюро. Шесть месяцев спустя в блокадном Ленинграде советский литератор Успенский получил от английского литератора Уэллса ответ.
Это уже показалось и ему самому и всем его окружавшим фантастикой на пределе.
Ответ имел вид телеграммы на семи страницах писчей бумаги обычного формата. Читать его было не легко: на каждой строчке написано буквами: "комма", "стоп", а то и "стоп-пара", что, оказывается, значит: "точка-абзац". Но за этими знаками препинания бились живые и напряженные мысли, чувствовалась искренняя приязнь и дружба.
Не буду спорить: эти мысли были мыслями человека, но не политика, не социолога. Однако они были мыслями пережитыми, откровенными до предела, выстраданными за долгую жизнь вдумчивого художника.
В статье "Уэллс и Лев Успенский" говорится, будто я получил этот ответ только по окончании войны. Нет, Совинформбюро прислало его копию мне в Ленинград, на Пубалт, в августе того же сорок второго года.
Подобно ракете, эта копия пронеслась перед глазами удивленного до предела командования. Неделю или две спустя два бравых лейтенанта-штабиста, печатая шаг, вошли в ту комнату опергруппы В. В. Вишневского, где, проездом на фронт, жил я. "Интендант Успенский - вы? Пять минут на сборы! У комфлота четверть часа времени; он требует вас немедленно!"
Когда Кейвора вызвали на прием к Великому Лунарию, он трепетал. Так как же должен трепетать интендант III ранга, когда его вызывают к командующему флогом? Успенского? К Трибуцу? А что он наделал?"
Часа полтора - и вот это было уже суперфантастикой! - за закрытыми дверями кабинета я гонял чаи с Владимиром Филипповичем Трибуцем. Генштабисты и круяные морские начальники почти всегда люди широких горизонтов, по-настоящему образованные. Мы беседовали обо всем; об этой войне и о "Борьбе миров", oб Уэллсе и о Невской Дубровке, о марсианах и о нашем детстве; мы были почти сверстниками. Вот от моего детства мне и приходится сейчас повести речь.
плюсквамперфектум
1909 год. Я ношу фуражку с ярко-зеленым околышем: учусь в Выборгском восьмиклассном коммерческом училище.
Опять фантастика - странен смутный мир девятисотых годов. Училище Выборгское, но находится в Петербурге. Оно восьмиклассное, но работают только пять или шесть классов; старших еще нет. Оно ни с какой стороны не коммерческое, и вот почему.
Под рукой Министерства просвещения немыслима никакая прогрессивная школа. Там министром - А. Н. Шварц, ДТС (действительный тайный советник), сенатор, профессор. У Саши Черного есть стихи о нем:
У старца Шварца ключ от ларца,
А в ларце - просвещенье.
Но старец-Шварец сел на ларец
Без всякого смущенья.
Чтобы не лезть в ларец, группа передовых педагогов схитрила. Они сбежали в торговлю и промышленность. И тамошние Шварцы - не золото, но торговать и промышлять приходится не на латинском языке! Тамошние - либеральнее.
Это училище задалось целью сделать из нас не "коммерсантов", а людей. Для этого оно применяло всевозможные приемы.
Был и такой: "уроки чтения". Раз в неделю Елена Валентиновна Корш, классная дама первоклассников, на ходу приспосабливая текст, читала нам что-нибудь "старшее".
Начала она с "Дэвида Копперфилда"; Диккенс не произвел на меня тогда ни малейшего впечатления. Затем мы прослушали "Джангл-Бук" Киплинга. По гроб жизни я благодарен за это маленькой грустноглазой женщине со смешной брошью в виде пчелы на бархатной блузке.
А потом настал день, которого я не забуду никогда. Е. В. Корш вынула из сумочки желтенький пухлый томик, величиной с ладонь: "Универсальная Библиотека", издание Антика. "Дети! Я попгобую почитать вам очень стганный гоман очень стганного писателя. Если будет тгудно или скучно, сгазу же скажите мне..."
Стояла питерская зима, самые короткие дни. В классе горела керосино-калильная лампа, чудо техники, с "ауэровским колпачком". На подоконнике желтело чучело тюлененка-белька: до этого был предметный урок - "Как сделали твой ранец?" Все было знакомо, просто, обыденно - как всегда. И вдруг...
"Маленькая обсерватория астронома Огильви. Потайной фонарь бросает свет на пол. Равномерно тикает часовой механизм телескопа. В поле зрения трубы - светлый кружок планеты среди неизмеримого мрака мирового пространства..." Кто это вспоминает - он или я?
"...В ту ночь поток газа оторвался от далекой планеты. Я сам видел это... Я сказал об этом Огильви, и он занял свое место. Ночь была жаркая; мне захотелось пить. Я побрел к столику, где стоял сифон с содовой водой..."
Даже сахарская жажда не заставила бы рослого толстого мальчишку куда-нибудь побрести ни в тот день, ни во все последующие пятницы. Неделю за неделей, каждую пятницу, он сидел на том же месте в левой колонке парт, рядом с Асей Лушниковой, за Юриком Добкевичем, не отводя глаз от читавшей, шесть дней мечтая о волшебном седьмом дне, когда опять приоткроется это.
К весне это пришло к концу. Я не мог так просто оторваться от него. Я должен был еще раз, один, без помех, повторить мучительный и чудесный путь; еще раз увидеть, как под тонким молодым месяцем майский жук перелетает дорогу над Рассказчиком и Викарием, точно в тот миг, как "ближний марсианин высоко поднял свою тубу и выстрелил с грохотом, от которого содрогнулась земля"... И как пылал под действием теплового луча Шеппертон. И как героически погиб миноносец "Гремящий" ("Тандерер"; это в традициях Флота Ее Величества, а не "Дитя Грома" нынешних переводов!)...
Я жаждал вторично пройти в страхе по мертвым улицам Лондона и услышать душу выматывающее "улля-улля!" последнего оставшегося в живых чудища. И, задохнувшись, взбежать на Примроз-хилл, и оттуда, в лучах восходящего солнца увидеть станцию Чок-Фарм и Килбери, и Хемпстед и башни Хрустального Дворца - "с сердцем, разрывающимся от великого счастья избавления..."
Педагоги, даже лучшие, - странные люди. Я умолил Е. В. Корш дать мне на неделю маленький желтый томик, ковчег небывалого. Она вручила мне его, аккуратно перевязав красной ниточкой несколько страничек в конце. "Я пгошу тебя, Левушка, не читать этого. Там говогится о взгослых вещах, котогых ты еще не поймешь..."
С великим трудом, напросвет, держа книжку над головой, по-всякому, я исследовал странички, которых я почему-то "не пойму". Странное дело: я все понял.
Там говорилось, что марсиане размножались бесполым путем, посредством деления. Один детеныш-почка возник на теле родителя даже во время межпланетного пути.
Я пришел в недоумение.
В те годы я был страстным биологом. Книжка Вагнера о простейших не сходила с моего стола. Амебы и вольвоксы были моими ближайшими знакомыми. Все размножались точно так же почкованием, делением; о других, более совершенных способах размножения, я имел весьма смутное представление.
Я вернул книжку учительнице; она не заподозрила моего вероломства.
...Весной того года - года перелета Блерио через Ламанш я добыл "Машину Времени" в одном переплете с чудесной "Волшебной лавкой". Потом "Невидимку", потом "Войну в воздухе".
Когда никто не видел, я лил тайные слезы: ведь "маленькое тельце Уины осталось там, в лесу..." Ведь медленно, начиная с красноватой радужины, как фотонегатив "проявлялось" обнаженное тело альбиноса Гриффина, лежащего мертвым на свирепой земле собственнической Англии.
Как пришибленный, целыми часами, вглядывался я в трагически медленный закат огромного тускло-красного солнца над Последним Морем Земли. И сейчас, как самое страшное видение мира, мерещится мне в тяжелых волнах этого моря "нечто круглое, с футбольный мяч или чуть побольше, со свисающими щупальцами, передвигающееся резкими толчками" - последняя ставка жизни, проигранной уэллсовским человечеством... Данте и Виргилмй
Как передать всю силу воздействия, оказанного им на мое формирование как человека; наверное - не на одно мое?
Порою я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв нашего века, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас, тихих гимназистиков и "коммерсантиков" начала столетия, задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельс, если бы не этот Поводырь по непредставимому.
