Чеслав Милош - О Томасе Майн Риде
Обзор книги Чеслав Милош - О Томасе Майн Риде
Милош Чеслав
О Томасе Майн Риде
Чеслав Милош
О Томасе Майн Риде
В написанном в 1887 году рассказе Чехова "Мальчики" двенадцатилетний Володя, приехав из школы домой на рождественские каникулы, привозит с собою своего одноклассника, веснушчатого Чечевицына. Ребята ведут себя странно, что-то скрывают, сторонятся семейных забав и шепчутся по углам. В конце концов, Чечевицын не выдерживает и признается Володиным сестрам, кто он такой на самом деле: "Я Монтигомо Ястребиный Коготь, вождь непобедимых". Признание это вырывается невольно, вопреки чувству превосходства над существами, в жизни не читавшими Майн Рида и даже не подозревающими о грандиозном плане, который заговорщицки обсуждают приятели в своих доверительных беседах.
"- Сначала в Пермь...- тихо говорил Чечевицын...- оттуда в Тюмень... потом Томск... потом... потом... в Камчатку... Отсюда самоеды перевезут на лодках через Берингов пролив... Вот тебе и Америка... Тут много пушных зверей.
- А Калифорния? - спросил Володя.
- Калифорния ниже... Лишь бы в Америку попасть, а Калифорния не за горами. Добывать же себе пропитание можно охотой и грабежом".
Володю разрывают противоречивые чувства, ему жаль родных, однако он поддается уговорам Ястребиного Когтя, и оба бегут из дому, попадаясь на первой же станции.
Виновник этого приключения, Майн Рид, пожалуй, нигде так не распалял воображение юных читателей, как в России, и нигде больше поколения ребят не хранили такой верности любимому писателю школьных лет, став взрослыми. Сегодня Майн Рид принадлежит к довольно редкой разновидности писателей, слава которых, бесследно померкнув там, где их могут читать в оригинале, так или иначе держится только благодаря переводам.
Мне было лет десять, когда я наткнулся на сундучок отцовских сокровищ, собранных им в гимназические годы. Он был набит томиками Майн Рида в русских переводах. Сражаясь с алфавитом, я читал подписи под картинками, это была моя первая русскоязычная книга. Но в России дело вовсе не ограничилось бесчисленными дореволюционными изданиями. Американские знакомые рассказывали мне, с каким замешательством они в недавнем московском разговоре - речь зашла о переводах с английского узнали о невероятных тиражах книг Майн Рида. Они этого имени даже не слышали. Трудно их за это упрекать: в англосаксонских странах литература для юношества настолько богата, что Майн Рид конечно же оказался заслонен потомками, основательно забыт, и теперь, пожалуй, лишь самые солидные энциклопедии посвящают ему несколько убористых строк.
Томас Майн Рид родился в 1818 году на севере Ирландии. Сын пресвитерианского священника, он готовился к духовной карьере и, борясь со скукой и бешенством, получил недурное образование. Отличаясь воинственным темпераментом, он мечтал о славных подвигах, жил страданиями Ирландии и терпеть не мог навязанного ей монархического режима. В 1840 году он эмигрировал в Америку, где вскорости обнаружил, что его латынь и греческий решительно никому не нужны; отсюда нападки в письмах на классическое образование, отжившее, по его мнению, свой век. Подлинной страстью Майн Рида была охота, и ремесло траппера, случалось, обеспечивало ему средства к жизни; кроме того, он поочередно перебывал учителем, актером и мелким торговцем. Скитания по диким окраинам материка от Луизианы до прерий и лесов за Миссури, индейцы, бизоны, медведи гриз-ли - все это стало позднее материалом его романов. Скоро Майн Рид открыл в себе способности газетчика и поэта; лирик романтического склада, он публиковал плоды своих вдохновений в периодике Филадельфии, где поселился. Одним из его ближайших друзей в ту пору был Эдгар Аллан По.
Когда разразилась война с Мексикой, Рид явился добровольцем. Поскольку политика играла в его жизни далеко не последнюю роль, скажем о событиях 1846 года чуть подробнее. Война с Мексикой была типичной захватнической войной. Целью ее было присоединение Калифорнии, но не теперешней, а включавшей в то время еще и Неваду, Юту, Аризону, Нью-Мексико и - частично Вайоминг и Колорадо. Война эта по-своему логично родилась из того движения, которое не может не возникнуть, как только соединяют два сосуда, пустой и полный. На бескрайних просторах, за которые шла борьба, становища индейцев и два-три поселения испанцев с единственным городом Санта-Фе выглядели песчинками на парижской площади Согласия. Предчувствие безлюдного до тихоокеанских берегов пространства отлилось в лозунг "Manifest Destiny"*.
Прославленные американские писатели девятнадцатого века относились к торгово-промышленному подьему не слишком благожелательно. Плебейская жадность, мошенничество, злодейство, состояния, нажитые взятками или кольтом, мораль, не считавшая зазорным наживаться на хлопковых плантациях, возделанных руками рабов, могли их только отталкивать, а сросшееся с этим злом государство, на их взгляд, накладывало на всякого честного человека обязательство как можно меньше соприкасаться с властью. Поэтому развязанная государством война считалась "грязной". Писатели эти как раз в упомянутое десятилетие нащупали для себя несколько выходов, к которым американские интеллектуалы прибегают так или иначе по сей день. Мелвилл создал легенду о спасении на лоне безгрешной природы, в первозданном мире (его наследниками в Европе станут Лоти и Гоген с их почти мифологическим мотивом счастливого острова Таити, и американское битничество будет всего лишь поздним побегом этой ностальгии). Он же ввел в литературу образ протестантского миссионера - разрушительной силы, губящей безмятежность и счастье первобытного человече-ства. Его первый роман "Тайпи", по случаю, вышел в свет как раз в 1846 году. Торо нашел свою Полинезию в лесах Новой Англии. А поскольку лишь сам отдельный человек способен решить, что для него благо, а что - зло (в этом смысле Торо был абсолютно далек от идеи самодостаточного сообщества людей, обходящихся без техники и неукоснительно следующих правилам внутреннего распорядка), то он рекомендовал этому человеку попросту разорвать пакт послушания государству, если оно ведет себя аморально. Он верил в нравственный инстинкт человечества, составленного из отдельных людей. В знаменитом очерке "О гражданском неповиновении" Торо писал: "Возьмите для примера нынешнюю войну в Мексике - она затеяна группкой людей, которые сделали постоянное правительство своим орудием, поскольку народ на подобный шаг никогда бы не согласился". Было ли это правдой или самообманом интеллектуалов? По-моему, скорее - вторым. А Эмерсон скорбел над падением нравов, когда "людей оседлали вещи, которые теперь и обьезжают человечество", однако умел, удалясь от неприятной действительности, находить успокоение в мыслях о будущем "вечном человеке". В чем ему - позволим себе толику злорадства - отчасти облегчал жизнь прекрасный дом с тремя слугами.
Пока стронувшийся с места муравейник передвигался на запад, по пути истребляя индейцев (а вместе с ними и мормонов, вынужденных на этот раз к Исходу через прерии), благомыслящие литераторы Новой Англии, к примеру столь близкая сердцу Мицкевича Маргарет Фуллер, видели спасение людей в социалистическом обобществлении имущества. Заложив фаланстер "Брук Фарм", они косили траву, доили коров и упорно штудировали Фурье. Столь же упорно они писали, и их изложенные в собственном издании "Харбинджер"* соображения о Мексиканской войне надо было понимать так, что пирог цел, даже если ты его сьел, иначе говоря - что можно сохранить чистые руки, оставив грязную работу другим.
"Совершенно ясно, что предводителем и подстрекателем этой постыдной аферы служит замысел раздвинуть "свободное пространство" до берегов Калифорнии и отхватить от Мексики еще один добрый кусок ее территорий,- народ готов исполнить его с точностью до йоты. Как бы ни относиться к этой грабительской агрессии, называть ее чудовищной несправедливостью было бы слишком; в неменьшей мере она воплощает замысел самого Провидения, распространяя волю и разум более развитых и цивилизованных народов на те области, которые были, казалось, осуждены на вечное прозябание, и преодолевая преграды для будущего прихода сюда знаний, наук и искусств; оружие - лишь средство, с чьей помощью этот поворот к предстоящему единению народов может быть осуществлен... Тем самым Провидение в высшем смысле, воплощая свои замыслы, пользуется непривычными орудиями и приводит в действие мотивы, на первый взгляд противоречащие тем, которые, мнилось, соответствуют конечным целям или как-то связаны с ними".
Тут нужно разобраться. Мы, должно быть, уже до того привыкли к подобным рассуждениям, до того они у нас в крови, что всю их дикость как-то не сразу чувствуешь. Итак, у Провидения есть некий план, касающийся государственного и общественного устройства. План тот, по всей видимости, самый благой, по-скольку Господь Бог не может желать зла, иначе говоря - мало-помалу приумножает на земле добро, пользуясь для этого историей как орудием (пусть даже не слишком чистым). Люди же, действуя из низких, эгоистических побуждений, не подозревают, что они - лишь инструменты в Его деснице. А на самом деле вся их возня так или иначе скадывается в некое движение к предуказанной высшей цели. Вот мы и поймали с поличным вынырнувшую из-под христианства светскую идею Неотвратимого Прогресса, постепенно сложившуюся раньше, на протяжении XVIII века. Теперь остается лишь заменить Провидение иной силой и фигурой по имени История, и мы - в нашем времени.
