Иван Аксаков - Современное состояние и задачи христианства
Обзор книги Иван Аксаков - Современное состояние и задачи христианства
Иван Сергеевич Аксаков
Современное состояние и задачи христианства
По поводу книги Гизо «Размышления о сущности христианской религии»
«Много нападений выдержала и одолела христианская религия в течение девятнадцати веков: некоторые из них были яростнее – ни одно не представляло такой важности, как выдерживаемое ею в наше время».
Такими словами начинается помещенный в июльской книжке «Revue des Deux Mondes» отрывок из нового сочинения Гизо, которое если еще не вышло, то имеет скоро явиться в свет под заглавием «Размышления о сущности христианской религии» (Meditations sur l'essence de la religion chretienne)[1]. Судя по отрывку и по изложенной в нем программе сочинения, оно исполнено самого живого, современного европейского интереса, – не потому только, что оно принадлежит благородной личности Гизо, едва ли не самой почтенной и симпатичной из всех французов – ученых, мыслителей, публицистов, – но потому особенно, что вопросы религиозные снова выдвинуты историей на первый план – историей внешних событий и историей внутреннего развития человечества, как в живых осязательных исторических явлениях, так и в новейших фактах положительной науки и отвлеченного мышления. В самом деле, что представляет нам современная история Запада? Светская власть папы висит, так сказать, на волоске и поддерживается в Риме одним или двумя десятками тысяч французских штыков, а между тем с вопросом о светской власти папы связана судьба не христианской религии, конечно, но всего латинского католичества, той церковной державы, которую воздвиг Рим на развалинах всемирной империи и на которую перенес он и свое стремление ко всемирному господству, и идею всемирного государства, и тип выработанной им внешней государственной организации. Что станет с западным миром, если рушится престол римского папы? Что сменит это связующее и организующее начало великой западной церкви, и вместе с тем историческое начало народов католического исповедания? Чем наполнится пустота, которая мгновенно водворится в мире с падением папы? Ибо римский папа, вне светской своей власти и притязаний на эту власть или даже добровольно отрекшийся от них, немыслим, то есть перестанет уже быть тем папою, каким создала его история и который есть жизненная сила латинской церкви.
Мы видим, в настоящее время, странное небывалое зрелище: целые королевства и области отлученные папой от церкви; короля и целый народ – осужденных церковного клятвою, а между тем и король, и народ, отвергшие принцип светской власти папы, не только не отреклись от христианского верования, но продолжают называть и считать себя католиками и верными сынами латинской церкви. Нельзя не сознаться, что подобное явление папизма – без папы, или минус папа, в высшей степени нелогично, а потому и уродливо. Такое двусмысленное, неопределенное положение не может же однако быть очень продолжительно; такое самопроизвольное, внешнее отрицание главнейших пунктов латинско-церковной догматики нуждается во внутреннем оправдании, в гласном одобрении и освящении народной совести, в точнейшем определении своего собственного исповедания веры. Если же этого в скором времени совершено не будет (а совершиться ему трудно), то это противоречие, эта непоследовательность, внесенная в область католической веры, ляжет тяжким гнетом на мысль и чувство итальянского народа, и неудержимая потребность логической правды или произведет реакцию в пользу папы, или же заставит итальянцев приискать новую почву, новые основания – для нового вероисповедания. Обратятся ли они к готовой, хотя и устаревшей формуле германского протестантства (устаревшей потому, что протестантство в своем развитии далеко оставило за собой лютерову догматику, а новые его формулы почти неуловимы), или же обратятся к древнейшим неповрежденным преданиям, сохранившимся на Востоке, мы не знаем, но очевидно, что колеблющийся трон римского первосвященника колеблет, вместе с собою, и судьбу целых народов. Очевидно, что Италии и всему миру, в котором латинство явилось просветительным и организующим историческим началом, грозит такой переворот, которого пределов не может усмотреть умственный взор человека, и от одной мысли о котором захватывает дыхание…
Далее. Гордая твердыня ислама дрогнула и потряслась в своих основаниях. Она уже не может, как прежде, слыть неприступной. Мы разумеем здесь недавно обнаружившиеся успехи протестантской проповеди между мусульманами в Турции, из которых более трех тысяч человек приняли христианство по исповеданию Англиканской церкви. Если бы даже это обращение было случайным, отдельным явлением, то и тогда оно достойно полного внимания и возбуждает целый ряд невольных вопросов: почему же не православию и не латинству досталась эта победа, каким образом рационализм протестантства мог прийтись по сердцу «пламенному жителю Востока» и пр., и пр.? Странно, что в нашей духовной журналистике мы не встречали до сих пор статьи, посвященной обсуждению этих вопросов!.. Если же это обращение мусульман в протестантство не есть, как говорится, «изолированный факт», а свидетельствует о том, что духовный авторитет ислама действительно поколеблен в своем основании, то это событие приобретает еще более важности и также неизмеримо по своим мировым последствиям. Заметим кстати, что в то самое время, как философские школы Европы стараются создать или узаконить существование общечеловеческой цивилизации вне христианского и вообще вне всякого религиозного верования, – в то самое время, та же самая Европа рукоплещет, с искреннею и серьезною радостью, успехам христианской проповеди на Востоке и хором провозглашает в своих газетах и журналах, как старую известную аксиому, что истинное плодотворное просвещение возможно только на почве христианства и ни на какой другой… Вот два события, принадлежащие к области внешних исторических фактов, которые дают новую силу вопросам религиозным; нужно ли же говорить о том, что совершается в среде самого христианского общества, в области его внутренней интеллектуальной жизни? Опустошение, производимое в умах и душах человеческих успехами материализма, дух отрицания, с его страстными усилиями подрыться под самый корень веры, под ту самую силу, которою солится соль, – нравственное разложение общества и ослабление тех бытовых основ, которыми оно доселе держалось; все это придало новую жизнь старой борьбе между верою и неверием, борьбе, на некоторое время утихшей под господством общего индифферентизма.
Настоящие нападения – это уже не легкомысленное кощунство XVIII века, не грубые насилия революционного фанатического атеизма – это топор и пила научного факта и анализа, врубившиеся и впившиеся, по-видимому, в самую сердцевину христианского дуба! Человек опять поставлен лицом к лицу с коренными, основными, существенными задачами своего бытия – и все вопросы науки, мысли, знания, политические и социальные, примыкают вновь неотвратимо к вопросу религиозному. Его нельзя ни обойти, ни миновать, как бывало прежде, – да и не следует. Справедливо замечает Гизо: «Эти верховные задачи, ныне вновь возбуждаемые, не суть вопросы науки для человека, но вопросы жизни: в виду их, приходится сказать, как Гамлет: быть или не быть – вот вопрос. Посмотрим теперь, как обрисовывает сам Гизо современное поле борьбы и, так сказать, военную позицию обоих станов, и приведем несколько подлинных мест из упомянутого нами отрывка… Делаем это особенно потому, что нам, русским, не мешало бы кое-что из приводимого здесь – принять к нашему особенному сведению».
«В течение 18 веков, – говорит Гизо, – христиане были поочередно то гонимыми, то гонителями; гонимыми как христиане – и гонителями нехристиан, или даже друг друга, между собою, внутри пределов христианского общества. Преследование было, смотря по месту и времени, более или менее непреклонно, более или менее действительно, но несмотря на все различие церквей, государственных форм и наказаний, на преобладание строгости или мягкости в приложении, принцип однако же оставался один и тот же. Претерпев мученичество и гонение под скипетром языческих императоров, христианская религия жила, в свою очередь, под стражею гражданского закона, защищаемая оружием светской власти.
Она живет теперь перед лицом и в присутствии свободы (en presence de la liberte). Она имеет дело с свободною мыслью, с свободным суждением. Ей приходится теперь защищаться уже самой, самой охранять себя, свидетельствовать непрестанно, и против всякого встречного, свою истину нравственную и историческую, свое право на разум и душу человеческую. Католики, протестанты, жиды, христиане и философы – все теперь, по крайней мере между нами (во Франции), ограждены от всякого преследования; наружное выражение верования равно свободно для каждого. Свобода религиозная, то есть свобода верить, верить различно или вовсе не верить, еще не вполне принята и обеспечена в разных государствах, но очевидно, что она более и более становится всеобщим фактом и станет отныне обычным правом просвещенного мира. Одна из причин, дающих такое могущественное значение этому факту, – та именно, что он не одинок; он состоит в связи с великою умственною и социальною революциею, которая, после многовекового брожения, разразилась и совершается в наши дни. Дух науки, преобладание демократического начала и политическая свобода – вот существенные черты и неотвратимые влечения этой революции. Эти новые могучие власти могут впасть в громадные вины, совершить громадные ошибки, за которые им всякий раз придется жестоко расплачиваться, но они уже окончательно утвердились в современном обществе. Это те отныне господствующие явления, к которым должны будут прилаживаться все политические учреждения и с которыми всем нравственным властям (toutes les autorites morales) нужно будет жить в мире. Христианская религия не избавлена от этого испытания; она преодолеет его, как преодолела множество других».
