Александр Амфитеатров - М. А. Бакунин
Обзор книги Александр Амфитеатров - М. А. Бакунин
А. В. Амфитеатровъ
М. А. Бакунинъ
І
М. А. Бакунинъ
Михаилъ Александровичъ Бакунинъ ровесникъ Михаила Юрьевича Лермонтова. Одна и та же эпоха выработала для міра наиболѣе европейскаго изъ русскихъ поэтовъ и наиболѣе европейскаго изъ русскихъ политическихъ дѣятелей. Между ними много личной разницы и еще больше типическаго сходства. Если хотите, Бакунинъ — живое и замѣчательно полное воплощеніе той положительной половины Лермонтовскаго генія, которымъ опредѣляется его творческое разрушеніемъ создающее, революціонное значеніе. Въ Бакунинѣ не было ничего Байроническаго — тѣмъ болѣе на тонъ и ладъ русско-гвардейскаго разочарованія тридцатыхъ годовъ. У него не найдется ни одной черты общей съ тѣмъ Лермонтовымъ, который отразился въ Печоринѣ и «Демонѣ», но зато онъ всю жизнь свою прожилъ тѣмъ Лермонтовымъ, который создалъ пламя и вихрь «Мцыри». Если позволите такъ выразится, онъ — Лермонтовъ безъ эгоистическаго неудачничества и безъ субъективныхъ тормазовъ, Лермонтовъ, обращенный лицомъ впередъ, въ будущему, безъ грустныхъ оглядокъ на прошлое, безъ «насмѣшекъ горькихъ обманутаго сына надъ промотавшимся отцомъ», Лермонтовъ, взятый внѣ современной дѣйствительности и весь устремленный въ грядущія поколѣнія, которыя расцвѣтаютъ для него яркими красными розами безсмертной свободы.
Онъ зналъ одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть…
По всей вѣроятности, Лермонтовъ, если бы дожилъ до лѣтъ политической зрѣлости, оказался бы силою революціонною и, быть можетъ, гораздо болѣе мощною и эффектною, — даже, главное, эффектною, — чѣмъ самъ Бакунинъ. Въ Михаилѣ Александровичѣ, по безпредѣльной широтѣ души его и по неизмѣримому добродушію, всегда имѣлось преобширное пространство для шаговъ отъ великаго въ смѣшному, чего въ сумрачной, презрительной, скрытной и себялюбивой натурѣ Лермонтова совсѣмъ не было. Лермонтовъ былъ человѣкъ съ громадно развитымъ инстинктомъ самосохраненія противъ комическихъ и неловкихъ положеній: качество — для политическаго дѣятеля необычайно важное, изъ первозначущихъ; въ этомъ отношеніи Лермонтову помогала печоринская половина его характера. Наоборотъ, Бакунинъ родился на свѣтъ съ полнѣйшею атрофіей способности остерегаться и различать возможности своихъ faux pas. Въ теченіе сорока лѣтъ своей революціонной практики, онъ только и дѣлалъ житейски, что спотыкался, падалъ и вставалъ, чтобы опять упасть на какой-нибудь трагикомически непредвидѣнной колдобинѣ, и снова подняться. И все это съ поразительною бодростью никогда не унывающаго самосознанія, съ веселымъ хохотомъ надъ собственною неудачею и съ неукротимою энергіей вѣровать и дѣйствовать на полѣ проиграннаго сраженія — во имя и для лучшихъ временъ. Очутись Лермонтовъ въ положеніи Бакунина, хотя бы во время несчастной морской экспедиціи Домонтовича и Лапинскаго на помощь возставшимъ полякамъ 1868 г., онъ не выдержалъ бы такого остраго удара по самолюбію и сдѣлался бы или преступникомъ, убійцею — мстителемъ за неудачу, или самоубійцею съ угрюмаго, одинокаго отчаянія. Бакунинъ переварилъ свинецъ и этой нравственной тяжести. Онъ только погрызся малую толику съ Огаревымъ и Герценомъ, а въ особенности съ Герценомъ-младшимъ, Александромъ Александровичемъ. Письма друзей къ Бакуннну въ это время, да и вообще при всѣхъ его безчисленныхъ «провалахъ», замѣчательны по тону: это посланія не равныхъ къ равному, но строгихъ, умныхъ, развитыхъ родителей къ талантливому, но слишкомъ живому и легкомысленному ребенку, который, получивъ самостоятельность, пользуется ею лишь затѣмъ, чтобы дѣлать вреднѣйшія шалости и ломать дорогія игрушки. Бакунинъ былъ во многомъ виноватъ, но только бакунинское добродушіе могло снести тотъ тонъ свысока, какимъ Герценъ и Огаревъ отчитывали его за вины его. Съ Лермонтовымъ одинъ намекъ на подобный тонъ повелъ бы къ дуэли. «Большая Лиза», какъ звали Бакунина Герценъ и Мартьяновъ, только слушала и «утиралась». Именно это выраженіе — «утерся» — употребилъ Огаревъ въ письмѣ своемъ о ссорѣ Бакунина съ Катковымъ. Мы будемъ ниже говорить объ этой исторіи. Вообще, пассивность предъ оскорбленіемъ личности, часто даже прямое непониманіе такъ называемыхъ унизительныхъ положеній, полное отсутствіе индивидуальнаго самолюбія по буржуазному кодексу — самыя замѣтныя черты бакунинскаго характера, съ перваго раза странно удивляющія, даже поражающія и, пожалуй, шокирующія непривычнаго изучателя. Я не знаю человѣка, который болѣе Бакунина проводилъ бы въ жизнь ту скептическую и насмѣшливую теорію о «вопросахъ чести», что такъ неотразимо убѣдительно и убійственно для этой «условной лжи» выработала неумолимая логика Шопенгауэра. Недаромъ подъ конецъ жизни Бакунинъ восхищался Шопенгауэромъ и держалъ сочиненія его настольною книгою. Три четверти переписки своей Бакунинъ велъ по женскимъ адресамъ и псевдонимамъ (Лиза, Анна Калмыкова, синьора Антоніа и т. д.) и, въ заключеніе житейской карьеры, подписался «Матреною» — подъ обязательствомъ, выданнымъ Нечаеву подчиниться его диктатурѣ въ случаѣ, если бы даже Нечаевъ приказалъ ему дѣлать фальшивыя бумажки. Конечно, — замѣчаетъ біографъ Бакунина, М. П. Драгомановъ, — обязательство было написано только формы ради, въ примѣръ послушанія для молодыхъ революціонеровъ, и Михаилъ Александровичъ никогда не сталъ бы дѣлать фальшивыя бумажки. Вотъ тутъ опять огромная разница съ Лермонтовымъ. Этотъ, напротивъ, если бы насущное дѣло того потребовало, очень спокойно фабриковалъ бы фальшивыя бумажки, какъ его Арбенинъ велъ фальшивую игру. Но никогда не далъ бы Лермонтовъ обязательства дѣлать фальшивыя бумажки по чьему-либо приказанію, никогда не согнулъ бы свою волю въ дисциплину другого, никогда не унизилъ бы себя до состоянія «Матрены» или «Большой Лизы». Лермонтовъ — анархистъ по аристократическому бунту выдающейся личности противъ общества, котораго она выше и горда сознаніемъ, что выше. Бакунинъ — анархистъ по демократическому сочувствію, анархистъ ради общества, совершенно пренебрегающій своею природною возвышенностью надъ его уровнемъ, въ идейномъ фанатизмѣ справедливости и равенства готовый обрубить самому себѣ ноги на прокрустовомъ ложѣ демократіи, съ котораго онѣ, по огромному его росту (и тѣлесному, и духовному), непокорно торчали. Лермонтовъ родился, чтобы стать властителемъ думъ и царемъ толпы. Бакунинъ имѣлъ въ своемъ кругу капризныя диктаторскія замашки и даже бывалъ нѣсколько разъ настоящимъ политическимъ диктаторомъ, — въ Прагѣ, въ Дрезденѣ, въ женевской, какъ тогда выражались, «интернаціоналкѣ». Но, въ дѣйствительности, въ натурѣ его совершенно не было дара властвовать, повелѣвать; онъ былъ только «излюбленный человѣкъ» толпы, ея трибунъ и зеркало. Онъ принималъ каждаго человѣка вровень съ собою: качество, при которомъ нельзя быть «повелителемъ». У него была въ высшей степени развита способность апостола Павла — быть эллиномъ съ эллиномъ, обрѣзаннымъ съ обрѣзаннымъ, свободнымъ со свободнымъ и ропщущимъ, готовымъ освободиться, рабомъ съ угнетенными, ожидающими освобожденія рабами. Если онъ заставлялъ повиноваться себѣ, то отнюдь не царственными sic volo, sic jubeo, но силою убѣжденія, въ результатѣ бурныхъ диспутовъ, страстныхъ споровъ. Онъ не приказывалъ, а уговаривалъ, — уговаривалъ часто грубо, съ крикомъ, бранью, неистовствомъ, но, все-таки, уговаривалъ. И всѣ его распоряженія и дѣйствія не были окончательными: подлежали обжалованію, апелляціи, отмѣнѣ отъ высшихъ революціонныхъ инстанцій, которымъ онъ, когда сознавалъ себя неправымъ, — маленько побурливъ, — конфузливо и смиренно подчинялся. Таковъ, напримѣръ, въ мелочахъ, — извѣстный случай съ энтузіастомъ-офицеромъ, котораго Бакунинъ «диктаторски» услалъ было изъ Лондона неизвѣстно зачѣмъ въ Яссы, если бы не вступился со своимъ скептическимъ veto А. И. Герценъ. А въ крупномъ масштабѣ — весь импульсъ его по дѣлу польскаго возстанія, столь рокового для популярности «Колокола», загубленнаго именно настойчивостью Бакунина, чтобы лондонская русская литературная и идеологическая революція слилась съ польскою революціей дѣйствія на Виліи и Вислѣ.
Бакунинъ, какъ живой человѣкъ живой современности, никогда не былъ пророкомъ: вѣщее свойство проникновенныхъ натуръ вродѣ Лермонтова и тѣсно прикованнаго къ нему Достоевскаго. Зато онъ былъ величайшимъ апостоломъ идей времени, которыя онъ угадывалъ и воспринималъ налету, задолго до другихъ. Тургеневъ, — самъ человѣкъ гораздо болѣе апостольскаго, чѣмъ пророческаго духа, — геніально изобразилъ эту сторону Бакунина въ «Рудинѣ». Апостольскій даръ отличалъ Бакунина съ ранней юности. Въ 1836-39 годахъ, какъ послѣдовательный гегеліанецъ, путемъ діалектическихъ отвлеченій упершійся въ идею разумности всего существующаго, Бакунинъ былъ консерваторомъ и поклонникомъ деспотической монархіи Николая І-го. Извѣстно, что, стоя на такой невѣрной, зыбкой и наглядно отталкивающей почвѣ, онъ, однако, успѣлъ подчинить своему вліянію буйный и свободолюбивый умъ и талантъ В. Г. Бѣлинскаго. Пресловутая статья о «Бородинской годовщинѣ», отъ воспоминанія о которой Бѣлинскій отплевывался до конца дней своихъ, создалась, какъ плодъ именно бакунинскаго апостольства по Гегелю. Но любопытно и то обстоятельство, что, по свидѣтельству Герцена, учитель въ этомъ случаѣ оказался слабѣе въ вѣрѣ, чѣмъ обращенный имъ ученикъ. Послѣ «Бородинской годовщины», — пишетъ Герценъ, — «я прервалъ съ Бѣлинскимъ всѣ сношенія. Бакунинъ, хотя и спорилъ горячо, но сталъ призадумываться, его революціонный тактъ толкалъ его въ другую сторону»… Въ дальнѣйшіе житейскіе періоды, послѣ перелома своихъ мнѣній къ реалистическому мышленію и рѣзкаго обращенія съ праваго фланга къ лѣвому, Бакунинъ имѣлъ почтительно внимавшихъ ему учениковъ-товарищей, не менѣе сильныхъ, чѣмъ Бѣлинскій. Достаточно указать, что рѣчи и мысли Бакунина положили глубокую печать на творчество Прудона. Понятно, что рѣчь, способная покорять себѣ Бѣлинскихъ и Прудоновъ, дѣйствовала съ неотразимо побѣдною силою на умы, менѣе склонные и приспособленные къ противодѣйствію и болѣе благодарные, какъ почва, чтобы воспринимать и растить verba magistri. Бакунинъ остается въ исторіи русской культурной мысли, какъ величайшій пропагандистъ-развиватель, державшій подъ обаяніемъ своего слова нѣсколько поколѣній русской молодежи. Этою ролью его полонъ вдохновенный тургеневскій «Рудинъ», гдѣ такъ хороша эпизодическая фигура страстнаго рудинскаго послушника, учителя Басистова; гдѣ скептическій и опустившійся въ искусственное равнодушіе, будущій земецъ Лежневъ, поднимаетъ бокалъ за благотворное краснорѣчіе Дмитрія Рудина, хотя его самого давно уже не любитъ, не уважаетъ, почти ненавидитъ, почти презираетъ. Изъ частныхъ мемуаровъ о Бакунинѣ наиболѣе ярко, потому что всѣхъ наивнѣе, передалъ его апостольское обаяніе итальянецъ Анджело де Губернатисъ, извѣстный литераторъ, поэтъ, историкъ литературы, нынѣ заслуженный профессоръ римскаго университета, на старости лѣтъ такъ далеко ушедшій отъ идей своего демократическаго прошлаго, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ даже купилъ себѣ титулъ графа. Губернатисъ, съ простодушною злобою разочаровавшагося прозелита, признается, что Бакунинъ, что называется, обработалъ и распропагандировалъ его въ одинъ присѣстъ. Одного разговора было достаточно, чтобы изъ мирно либеральнаго буржуазнаго юноши, ненавистника конспирацій, Губернатисъ превратился въ заговорщика, члена интернаціональной революціонной организаціи и ея инструктора-пропагандиста. Губернатисъ, какъ и многіе другіе, отмѣчаетъ, что главною силою бакунинскаго обаянія было несравненное умѣнье оратора пробудить въ каждомъ человѣкѣ жгучій стыдъ за свое эгоистическое прозябаніе среди міра, страждущаго и жаждущаго помощи и обрѣтенія въ борьбѣ права своего. Человѣка охватывало отчаяніе, что онъ прожилъ на свѣтѣ столько лѣтъ, ничего не сдѣлавъ для народа, для культуры, для свободы, и онъ бросался въ учительскія объятія Бакунина, отдавая ему свою волю и требуя наставленія, куда итти и что дѣлать.
