В. Чаплыгин - Всемирный следопыт, 1930 № 06
Обзор книги В. Чаплыгин - Всемирный следопыт, 1930 № 06
Серая банда.
Рассказ В. Чаплыгина.
I. Так начинается день.
Гонг.
Шарообразный, белый, как слепленный из теста, повар Дышло, прозванный здесь Коком-Перекоком, орет, сделав рупор из пухлых рук:
— Па-местам!.. Команду слушай!.. К завтраку — готовьсь!
Вся команда Кока-Перекока вытягивается по-военному. Розовые лица. Масляные глаза. Белые колпаки.
Кок-Перекок улыбается. Глазки его делаются маленькими-маленькими. На носу, как росинка, дрожит капелька. Это — отличительная черточка Дышло, его особая примета. Поварята пробовали окрестить эту капельку «искусственным орошением», но Кок-Перекок цыкнул густо и выразительно:
— Превращу в битки — и точка!
Отстали.
Кок-Перекок идет по флангу, как генерал в белом кителе. В руках у него неописуемый нож особой «дышловской» конструкции (делали на заказ в Днепропетровске).
— Ячменный кофе готов?
— Готов!
— Каша готова?
— Готова
— Масла запасено вдоволь?
— Есть.
— Картофель поджарен?
— Поджарен!
— На сале?
— Да, на барсучьем…
— Что?
— На сале, Кок-Перекок, на бараньем.
— Ну то-то! В столовую шагом арш!..
Поварята-фабзайцы бело-розовыми комками мчатся в столовую.
Под пирамидальными тополями — белое здание с огромной террасой. На террасе — столовая. В столовой — колхозники. Кареглазые и синеглазые. Рыжие и русые. Чернобородые и безусые. Июньское солнце поджарило кожу. Степные ветры сделали щеки шершавыми. Бронзовотелый здоровяк — основной типаж степного колхоза «Серп и Молот».
Сосед-кулак, самостийник (болтают: друг Нестора Иваныча Махно), сотрясаясь телесами, острит:
— Чем кончится колхоз «Серп и Молот»?
Гости обычно не понимают вопроса. Тогда махновец Совсун мусолит карандаш и пишет название колхоза справа налево. Получается: «преСтолоМ».
Совсун доволен, если гость смеется вместе с ним. Но чаще Совсун хмурится. Шутки — шутками, а «Серп и Молот» работает дружно и преуспевает.
Гонг будит степь.
Бронзоволицые, как куперовские индейцы, колхозники молча, деловито и аппетитно едят кашу, картошку на бараньем сале, свежий ноздреватый хлеб и пьют душистый сладкий ячменный кофе.
Потом скрипят арбы и телеги, храпят машины, насвистывает марш Буденного тракторист Дыня, и начинается трудовой день пшеничного степного колхоза.
Ой, пшеничный океан — без межей, без лысин, без бросовых мест! Он шумит доброй октавой. Он одел жирный чернозем в драгоценную, червонную кольчугу — и нет ему конца краю, великому, басовитому, золотому!
Прислушайся!
Он гудит сытым шаляпинским басом сказ о том, как Запорожская Сечь уступила место Днепрострою.
Необозримые гектары колхозной пшеницы прибоем хлещут в землю Совсуна. Стальной кашель трактора мешает ему спать. Ни град, ни саранча, ни сокрушающий ливень — все нипочем вражьей золотой пшенице.
Гонг будит колхозников к завтраку и труду, а Совсуна к бессильной злобе.
Так начинается день.
II. Мышь под копытом.
Так начинается день в понедельник, в среду, в субботу.
Чем тяжелее в колосьях янтарное пшеничное зерно, тем тяжелее на душе Совсуна.
Он седлает серого, карнаухого, тупомордого меринка казацким седлом, оставшимся от махновского набега, и едет в степь. Совсунская пшеница хилее колхозной. Она тоже золотая, но другой пробы: у колхозников «девяносто второй», а у Совсуна «пятьдесят шестой». Мысли у Совсуна — темные. Он снимает с рукава стебелинку и хищно перекусывает ее.
С каждым годом повышается урожай у колхозников. Эх, держали бы они хлеб в скирдах — знал бы что сделать Совсун. Кромешная августовская тьма да бескрайняя степь вспомнили бы времена половецких набегов! Не блестели бы сабли, не пели бы каленые стрелы, но в черное как деготь небо взвился бы огненный смерч. Кровавое зловещее зарево вползло бы в пол-неба, и застонала бы, завыла бы истошным медным плачем обомшелая звонница!
Но скирдов больше нет. Янтарное зерно на грузовиках возят к вагонам. Вагоны везут зерно к чудовищу-элеватору. У него ненасытное чрево. Он сосет хоботом зерно и никогда не насыщается. Элеватор не превратить в пепел — это не скирды…
Под копытом серого меринка что-то слабо пискнуло. Совсун посмотрел.
Мышь. Жирная, похожая на домашнюю мышь, только с коротким хвостом, полевка — прожорливый вредитель — лежала наполовину превращенная в красный. влажный и липкий комок.
Вдруг Совсун нагибается и говорит тихо и как будто ласково:
— Спасибо тебе, мышка.
В следующую секунду меринок получает удар плеткой-двухвосткой. Серый взвивается от боли и обиды и мчит в степь. Знойный ветер бьет Совсуну в лицо.
Он несется, как будто не один в степи, а в разбойных посвистах мчат с ним под черным анархистским знаменем тачанки батьки Махно, и гремит гульливая, бесшабашная вольница:
Ура, ура, ура,
Идем мы на врага
За матушку Галину,
За батьку, за Махна…
Летит Совсун, а мысли обгоняют его, — спешные мысли, горячие как ветер с южных знойных стран.
— Спасибо тебе, мышка!
Батько Махно уж не батько, матушки Галины и след простыл, а Совсун — это есть Совсун.
Слышишь, батько?
Хлопцы из Гуляй-Поля сказывали, что ты в Париже. Смеялись над тобой хлопцы. Ничего, батько! Я пришлю тебе писульку, и ты узнаешь, как Совсун борется с элеватором.
Тяжело жарко дышит Совсун. От серого пахнет крепко потом.
Так же пахло от половецких и скифских коней. Сладким потом Хмельным. Разбойным.
III. Товарищ Пырушечкин записал в блокнот…
Как магнит — железо, притягивает Днепрострой экскурсантов и туристов.
Юнг-штурмовки и майки, москвошвеевские куцые пиджачки и ситцевые тверские рубашки отражает обмелевший романтический Днепр.
«Редкая птица долетит до середины Днепра!» Куры — не летают, а дикая птица распугана. Даже воспетые в унылой песне «сычи в гаю» не перекликаются.
Шарообразный, белый, как сделанный из теста, повар Дышло.Профессор И. Г. Александров, фантаст и практик, нарисовал изумительный проект переделки Днепра. У села Кичкас вырастает не по годам, а по дням мощнейшая в Европе гидроэлектрическая станция. Станции будет скучно в степи одной. Около нее будут индустриальные гнезда — здесь родится советский алюминий, ферросплавы, электросталь и азотные удобрения. Красавцы-пароходы пойдут путем древних запорожских челнов. Не порох и не копья повезут пароходы, а сахар, зерно, мануфактуру. Изумрудное кольцо бахчей, огородов и виноградников опояшет новый город.
Профессор Александров улыбается: Днепровский комбинат готовит историческую смерть засухе. Древняя, безжалостная, знойная падчерица африканского сирокко, ты умрешь, побежденная влагой ожившего Днепра,
Разложившийся, омоложенный, широкий, возвращенный к величавым масштабам гоголевской поэзии, тебе, Днепр, суждено стать кормильцем и поильцем степей, как древнему Нилу.
Так, или примерно так, говорил руководитель семнадцати экскурсантам. Один из семнадцати — Паша Пырушечкин — имел самопишущее перо и объемистый блокнот. Он жадно, как губка воду, впитывал лирические отступления руководителя, вагонные разговоры, анекдоты и все аккуратно вписывал в блокнот.
На Днепрострое Паша Пырушечкин растерялся. Взорванная электрическими солнцами черная бархатная украинская ночь взволновала Пашу неимоверно. Он записал в блокноте:
«Виденная мною в Третьяковской галлерее картина Куинджи „Украинская ночь“ определенно устарела. Эффекты вышеозначенного полотна померкли перед световым чудом, которое явилось от соединения тьмы ночей Украины и яркого белого света электричества. К концу пятилетки Архип Иванович Куинджи потеряет всякий интерес, кроме исторического».
После осмотра Днепростроя экскурсионная бригада посетила несколько колхозов. Побывала и в степном колхозе «Серп и Молот», где большинство колхозников — переселенцы с Оки и верховья Днепра, великороссы, сохранившие свой говор.
Повар Кок-Перекок угостил экскурсантов великолепным борщом и ячменным душистым кофе.
На втором или третьем привале любознательный Паша Пырушечкин записал в блокнот следующее:
«Поражает сознательность здешнего населения. В борьбе с вредителями (суслик, кобылка и особенно мышь) участвуют даже дети. Недалеко от колхоза „Серп и Молот“ я встретился с таким явлением: ребята и старики усердно ловили мышей. За каждую мышь они получали соответствующее вознаграждение (деньгами). Мышей ловили живьем. Сдавали представителю колхоза тов. Совсуну, который тут же расплачивался с ловителями мышей. Старик с сивыми усами и кирпичным лицом сказал мне, что мышей этих пошлют в Харьков в Научный институт на опыты. Так наука смыкается с полями».
