Д Философов - Речь, произнесенная 7 мая 1927 года на вечере памяти М П Арцыбашева
Обзор книги Д Философов - Речь, произнесенная 7 мая 1927 года на вечере памяти М П Арцыбашева
Философов Д В
Речь, произнесенная 7 мая 1927 года на вечере памяти М П Арцыбашева
Д.В.Философов
Речь, произнесенная 7 мая 1927 года на вечере памяти М.П.Арцыбашева
Арцыбашев был прежде всего художником.
Этого не надо забывать при оценке его работы за последние, героические, годы его жизни.
Как-то, прошлой зимой, в редакцию (варшавской газеты "За свободу", в которой работал Арцыбашев. - Т. П.) пришел какой-то деловой человек с какими-то фантастическими предложениями.
После его ухода Арцыбашев сказал: "Меня поразило, как он снимал галоши? Я сразу почувствовал, что это человек ненадежный".
Мы с этим человеком спорили в порядке логики и фактов, Арцыбашев сделал ему оценку наблюдательным глазом художника. Оценка оказалась одинаковой с оценкой людей логики и фактов, но методы, основы ее совершенно иные.
А потому Арцыбашеву было не по себе среди политиков. Слишком по-разному подходили к теме Арцыбашев и политики.
Спорят монархисты с республиканцами, мелкие буржуи с социалистами. Один просит слова "к порядку дня", другой предлагает поправку к проекту резолюции, а Арцыбашев страдает.
Все это ему кажется нелепым и уродливым. Он тоскует по главному, - по единому на потребу, и ему кажется, что политики об этом, самом главном, забывают, превращают политику в самоцель.
Повседневная политика всегда нехудожественна, и только на вершинах своих, и то бессознательно, достигает своеобразной красоты.
Там, где проявляет себя гений.
Великий художник Стендаль понимал красоту политики Наполеона, великий художник Пушкин понимал, как никто, политику Петра Великого.
При крепком политическом и бытовом укладе художник обыкновенно отходит от реальной политики. Пребывает или в одиночестве, или в оппозиции.
В художнике всегда есть тяготение к индивидуализму, к некоторому духовному аристократизму, к некоторому анархизму. Политику он предоставляет профессионалам. Его гражданственность, его связь с коллективом остро проявляется лишь в годины бедствий и катастроф.
И тогда подлинный художник становится пророком, вождем.
Тогда его художественная интуиция становится громадной ценностью общественного порядка. Он видит в темноте, видит в то время, когда профессиональные политики зачастую слепнут.
Примеров политического ясновидения пророков, слепоты присяжных политиков в годины катастроф история знает много.
Теперь-то мы понимаем, что еврейский пророк Исайя был мудрым политиком. Он вовремя учел всю силу Ассура, в то время как профессиональные "политики" той эпохи этого недоглядели.
Но не только библейские пророки обладали даром политического видения.
Современные художники-ясновидцы в пиджаках, как Достоевский и Мережковский, или в русской косоворотке, как Арцыбашев, - видели многое, чего не видели глаза настоящих, общепризнанных политиков.
Прочтите книгу Мережковского "Грядущий хам" 1904 года, прочтите его предисловие к французской "Царь и революция" (1908 г.), и вы увидите, - что он оказался подлинным пророком.
Присяжные политики перелистали эти книги Мережковского между двумя запросами в парламенте или заседаниями фракций, улыбнулись и отложили их в сторону.
Но прав оказался Мережковский, а не они. Теперь они, вместе с Мережковским, находятся в изгнании.
Обращаясь к Арцыбашеву, приведу один, недавний, пример его ясновидения.
Многие из здесь присутствующих читали помещенный в нашей газете ("За свободу". - Т. П.) посмертный отрывок его "Ленин и Горький".
Этот отрывок производит прямо потрясающее впечатление.
"Подрядчик" Ленин и "приказчик" Горький!
Многие думали, что когда Арцыбашев начал беспощадную борьбу со злым гением новой России, Максимом Горьким, с его внутренним и внешним хамством, он преувеличивал силу его влияния и внутреннее его ничтожество.
Многие приписывали недоброжелательство Арцыбашева к великому Максиму его, так сказать, "литературной конкуренции".
Но вот наш русский присяжный историк революции, разоблачитель Азефа и многочисленных провокаторов, горячий патриот, подлинный демократ, пребывавший столько лет в царских тюрьмах и в изгнании (имеется в виду В.Л. Бурцев. - Т.П.), только что написал большое исследование о Ленине, о его службе в германском генеральном штабе, его работе на царский Департамент Полиции.
Исследование Бурцева - сухое, объективное, основанное на документах.
Касается Бурцев и взаимоотношений Ленина с Горьким.
Эту трезвую историю взаимоотношений двух фатальных людей в русской истории нельзя лучше характеризовать, как словами Арцыбашева: подрядчик и приказчик.
Интуиция художника совпала с логикой историка. То, что Бурцев доказал, Арцыбашев показал.
А присяжные политики до сих пор возятся с Горьким, как с высшим достижением русской интеллигенции, как с борцом за свободу, и боятся против него слово сказать!
Но если Арцыбашев не был присяжным политиком, то из этого не следует, что его работа последних годов, работа, от которой он сгорел, не имела громадного политического и общественного значения. Только близорукие люди, так сказать, чиновники от политики, этого не могли понять, не хотели увидеть.
Арцыбашев дольше многих из нас оставался в России. Он знал, что без России ему не выжить, что вне России - он задохнется. И если он покинул Россию, именно сознательно покинул, а не бежал из нее, то потому и для того, чтобы заняться политикой так, как он ее понимал...
* * *
С момента приезда Арцыбашева в Польшу начинается новая полоса его жизни.
Полоса воистину героическая.
Он посвятил себя всецело борьбе. Он боролся за Россию, против большевиков, он боролся с косностью эмиграции, он боролся со смертью.
Тяжелый недуг ни на минуты не давал ему покоя. Сколько раз Арцыбашев, как бы извиняясь за недостаток своей работоспособности, говорил:
- Поймите, ведь мне все время приходится бороться со смертью!..
Когда человек умирает, а особенно такого масштаба, как Арцыбашев, у оставшихся в живых всегда пробуждается ощущение вины перед умершим, ощущение виноватости. Ушел от нас человек, а мы не успели оценить его, не сумели помочь ему.
Несомненно, это чувство вины испытали очень многие из нас.
Чем можем мы искупить свою вину перед ним?
Прежде всего, всегда носить в душе своей образ стойкого, непоколебимого принца из трагедии Кальдерона.
Именно таким непоколебимым принцем был Арцыбашев.
Надо сказать откровенно: большевики безмерно всем надоели. Кажется, они и сами себе надоели. И если они продолжают нам и себе надоедать, то во многом потому, что все мы как-то устали. Все начали забывать о необходимости непосредственной, последней, встречи с ними.
Отсюда все виды соглашательства. Отсюда иллюзии, что большевики как-то образумятся, причешутся и вымоются.
Как будто можно их вымыть, отмыть с них всю налипшую на них грязь и кровь.
Наш "стойкий принц" ясно видел всю иллюзорность этих соглашательских попыток. Он своим "верхним чутьем" видел ультрафиолетовые лучи соглашательства, видел всю опасность усталости. Он знал, что Царство Божие силою нудится, и беспрестанно будил нас, иногда с любовью, когда он видел, что мы, по слову евангелиста, заснули от печали, иногда с гневом, когда видел, что мы спим жестоковыйности нашей.
И мы предадим ушедшего от нас, если окончательно уснем.
Для нас освобожденная Россия воистину представляется Царствием Божием, и мы должны же понять, что Царство Божие силою нудится.
И это первый завет Арцыбашева.
А второй его завет изложен в известной притче Мицкевича, о которой так кстати напомнил недавно Е. Н. Чириков.
В "книге великой скорби" Мицкевич рассказывает:
Мать впала в тяжелую и продолжительную летаргию. Сын созвал на совет всех знаменитых врачевателей. Все они сошлись в одном только - что положение больной угрожает смертью, но в средствах лечения не соглашались между собою; каждый определял болезнь по-своему и каждый предлагал лечить ее своими средствами. Между тем положение больной ухудшалось с каждым часом. Мольбы сына о помощи не приводили ни к каким результатам; врачеватели спорили, и (никто не соглашался уступить в атом бесплодном споре. Тогда сын воскликнул в отчаянии:
- О, несчастная мать моя!..
А. Мицкевич дополняет свою притчу таким послесловием:
"Есть люди в нашей Иране, говорящие: пусть лучше Польша спит в неволе, нежели пробудится когда-нибудь на голос аристократии. Есть и другие, говорящие: пусть лучше спит, нежели проснется по воле демократии. И есть третьи, говорящие: пусть спит, лишь бы не проснулась в этих пределах...
Все эти люди - врачеватели, а не дети, и не любят они матери своей...
Истинно говорю вам: не доискивайтесь того, какое будет правление в будущей Польше, и не загадывайте о границах.
Довольно знать, что правление будет лучше всех, какие были, ибо каждый из нас носит в сердце своем семя грядущего закона и меру будущих пределов..."
