Меир Шалев - Секреты обманчивых чудес. Беседы о литературе
Обзор книги Меир Шалев - Секреты обманчивых чудес. Беседы о литературе
Меир Шалев
Секреты обманчивых чудес. Беседы о литературе
Часть первая
В основном о любви
Предисловие
В 1994 году я был «приглашенным писателем» в Иерусалимском университете. Я прочитал там несколько лекций, посвященных изображению любви и судьбы, природы и пейзажа, красоты и воспоминаний в различных произведениях мировой литературы. Часть этого материала я собрал в книге, которая у вас в руках.
Готовя к изданию эти лекции, я старался сохранить их разговорную манеру — как в смысле языка, так и с точки зрения композиции. В любом случае, это не профессиональные литературоведческие исследования, в которых я не искушен, а просто впечатления рядового читателя или, порой, писателя.
Для интересующихся привожу список главных книг, о которых будет идти разговор:
Книга Бытие
Поэма о Гильгамеше
Овидий. «Метаморфозы»
Томас Манн. «Иосиф и его братья»
Томас Манн. «Смерть в Венеции»
Герман Мелвилл. «Моби Дик»
Томас Харди. «Вдали от обезумевшей толпы»
Владимир Набоков. «Лолита»
Аксель Мунте. «Легенда о Сан-Микеле»
Иошуа Бар-Йосеф. «Зачарованный город»
Нахум Гутман. «Беатриче»
Роберт Грейвз. «Золотое руно»
Уильям Сароян. «Тигр Тома Трейси»
Кеннет Грэхем. «Ветер в ивах»
Что общего у всех этих книг? Сказать по правде, я боюсь, что у них нет ничего общего, кроме того, что это книги, которые я люблю и которые, подобно многим другим книгам, доставляют мне удовольствие, заставляют думать и порождают во мне белую, чистую зависть к их авторам.
Беседа первая
О детских болезнях
В тех планах, которые я строил для себя в детстве, мне тоже предстояло стоять сейчас на такой кафедре, только не в качестве приглашенного писателя, а в качестве серьезного ученого. И в этой роли я, наверно, говорил бы о каких-нибудь белковых молекулах в составе пчелиного яда или о молекулярном строении паутины, удивительней которого, как я слышал, нет ничего в мире. Увы, из-за некой мелкой катастрофы, случившейся со мной в детстве, моя научная карьера оборвалась в самом расцвете. Сегодня я лишь иногда пишу о природе и порой говорю о природе, но не исследую ее. И я нередко чувствую себя словно бы изгнанным из родного края. Точно так же я чувствую себя, когда пишу о деревне, а живу в городе.
Так вот, о мелкой катастрофе. Когда меня ребенком пересадили из деревенского дома в иерусалимский квартал, меня приметил там один из наших соседей, который ходил в поля охотиться на кузнечиков. Этот сосед был учителем природоведения. Его звали Амоц Коэн, и за много лет до того он преподавал моему отцу в иерусалимской гимназии «Рехавия». Коэн предложил мне присоединиться к нему и через несколько недель совместных походов, наблюдений и разговоров сказал, что мне пора заняться настоящим научным исследованием. Он вооружил меня «Дневником наблюдений» и карандашом и усадил возле гнезда восточных шершней. Гнездо это находилось точно в том месте, где сейчас расположена ешива «Мерказ а-рав»[1] и где в те дни, как я уже сказал, простиралось открытое поле.
Шершни жили в яме, уходившей глубоко в землю, и Амоц Коэн велел мне записывать, кто вылетает из гнезда и кто прилетает, что каждый вылетевший вынес и что каждый прилетевший принес. Я сидел и записывал: «10 часов 2 минуты — вылетел шершень с крупинкой земли в лапках; 10 часов 4 минуты — прилетел шершень с пчелой во рту; 10 часов 5 минут — вылетели два шершня…» Неудивительно, что мне это быстро надоело и я решил провести самостоятельный научный эксперимент. Я накрыл дыру тряпкой и стал ждать, что произойдет. Ожидания меня не обманули. Вскоре у перекрытого входа собрались несколько десятков разгневанных шершней, а из гнезда послышалось раздраженное жужжание арестантов. И тогда, вместо того чтобы с холодной научной объективностью зафиксировать этот результат и покинуть место эксперимента, я проникся жалостью к несчастным шершням и снял свою тряпку.
Годы спустя я впервые прочел «Метаморфозы» Овидия и натолкнулся там на описание Дедалиона — несчастного отца, потерявшего любимую дочь, который бежит вверх по склону Парнаса, чтобы броситься с вершины горы в пропасть:
Кинулся в бегство тогда, быку был подобен, который
Шершня жало с собой, застрявшее в шее, уносит
И без дороги бежит. Я вижу: скорей человека
Мчится он, — будто его оперилися крыльями ноги[2].
И, несмотря на трагичность описанной Овидием картины, я улыбнулся над книгой, потому что именно это состояние я испытал тогда на собственной шкуре. Я слышал, что нет скорости большей, чем скорость человека, убегающего от тучи разъяренных пчел. И я действительно несся тогда к дому со сверхчеловеческой скоростью, как будто у меня выросли крылья. Но шершни были быстрее, и, прежде чем я добежал до дома, они успели ужалить меня в затылок раз пять или шесть.
Родителей дома не было. Сердобольная соседка, страдавшая склонностью к народной медицине, поспешно вылила мне на голову полную банку меда. Неделю я метался в лихорадке, прежде чем выздоровел, и еще год мне пришлось мыть голову чтобы избавиться от народного лекарства.
Так началась и закончилась моя карьера зоолога. Но от любви к природе это меня не излечило. Я по-прежнему бродил по полям, как продолжаю бродить и сегодня, а в прошедшие с тех пор годы с удовольствием читал (а также пробовал писать) книги, в которых, среди прочего, много места уделено и природе. Я обнаружил — и скажу об этом даже вопреки возможному недовольству некоторых литераторов, — что читать и писать о природе куда легче, чем ее исследовать, и до сих пор сожалею, что не стал настоящим природоведом. Соответственно я прошу видеть во всем сказанном до сих пор не только вступление, но и попытку самооправдания.
Есть писатели, для которых природа служит источником и темой, и есть исследователи природы, наделенные писательским даром. Я возьму на себя смелость обобщить и сказать, что и те и другие наверняка сформировались под влиянием детства, проведенного на природе, в деревне, в тесном соседстве с растениями и животными.
Хаим-Нахман Бялик[3] описывает эту детскую пору такими словами: «Тот изначальный, первозданный мир, который я вынес из деревенского детства, по сей день живет в хранилищах моей души, в отведенном для него специальном месте». В своем рассказе «Самосей» он уподобляет этот мир полотну, на котором вытканы его детские воспоминания:
…картины мира моих детских дней, волшебные картины, исполненные мягкого спокойствия, подернутые легкой прозрачной дымкой, наполовину — загадки, наполовину — мечты, хоть и нет на свете ничего столь светлого и ясного, как они, и ничего более реального, чем их реальность, — это те самые образы, что лежат в основании моей души, те первичные формы, что были даны мне небесами задаром, как Божья щедрость и Его милость[4].
И даже через много лет после отъезда из деревни Бялик с горестью восклицает:
С той поры, как мы уехали из деревни — а мне было тогда лет пять, — мир изрядно потускнел для меня и его сияние поблекло. Там эти первичные формы, эти божественные картины мира не переставали открываться мне всякий раз, как только обнаруживали меня в одиночестве.
Эти выражения: «первичные формы», «божественные картины мира», «образы, лежащие в основании души», — невольно наводят на мысль о первых днях творения. И действительно, есть сходство между ребенком, который стоит перед природой — весь удивление, любопытство и дружелюбие, — и первым человеком на Земле. Формулируя те вопросы, которые переполняли его детскую душу, Бялик наводит нас и на другие библейские ассоциации:
Кто заточил искру в мертвом камне, и кто поселил немые звуки в стенах дома? Кто громоздит вулканы по краям небес, и кто удерживает луну в зарослях леса?
И нам так и хочется продолжить: «Где путь к жилищу света, и где место тьмы?.. Из чьего чрева выходит лед, и иней небесный, — кто рождает его?» — и так далее, как это вопрошает Иов[5] который тоже стоит перед Создателем и Его величием простодушный и несведущий, как ребенок, хотя и в совершенно иной ситуации.
Конечно, я не первый, кто выражает свое мнение об отношении Бялика к природе, но тем, кто предварил в этом вопросе многих литераторов, был не писатель, а исследователь природы Иошуа Марголин по прозвищу Дядя Иошуа, известный в Израиле как один из зачинателей школьного природоведения в стране. В своем введении к брошюре «Природоведение для детей» он цитирует из бяликовского «Самосея»:
Правильно сказано, что человек постигает и замечает только один раз — в детстве. Все первые впечатления, девственные, словно только что вышедшие из-под руки Создателя, — именно они составляют сущность вещей, их квинтэссенцию. А те, что после них, — всего лишь бледные и к тому же подпорченные копии. […] Все те земные и небесные образы, которые мне довелось благославлять в своей жизни, питались только силой первого впечатления. […] Каждый раз, когда я вижу солнце во всем великолепии его восхода или заката, я застываю, пораженный: не видел ли я когда-то восход или закат великолепней и прекраснее этого? И когда я прохожу мимо зеленого поля, передо мной, сам не знаю почему, вдруг сверкает на мгновенье вид другого поля — того, которое я впервые увидел в деревне.
