Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
Виновников "речи с контрреволюционной опечаткой" было обнаружено трое: наборщик типографии, в слово "историческая" поставивший букву е вместоо, корректор, не заметивший этой ошибки, и секретарь редакции, который, бегло просмотрев пробные оттиски газетных страниц, также не обратил внимания на ошибку. Главным виновником был признан наборщик Иван Михеич, 67-летний старик.
— Как ты допустил в наборе одинаковую ошибку четыре раза? Говори откровенно! Ничего не скрывай. Признавайся, — допытывался у него уполномоченный НКВД.
— Чего же скрывать? — растерянно чесал в затылке Михеич. — Стар я стал, плохо вижу, буквы путаю. А тут еще разные люди сколько уж дней твердят, что будто речь Сталина истерическая.
Эта последняя фраза погубила не только Михеича, но и еще нескольких человек. На конвейере пыток теломеханики заставили наборщика назвать всех, от кого он слышал об "истерической" речи. Все им "завербованные", а также секретарь редакции и корректор типографии без суда получили по 10 лет лишения свободы. Старый наборщик пострадал больше других. Его отправили в камеру "подрасстрельных сталинцов".
7. Агитация тоном
Кроме странной фамилии Дульцинеев, Терентий Наумович, счетовод районной конторы "Союзплодоовощтреста" обладал еще и странной привычкой. Слова его почти всегда расходились с тоном, которым он их произносил.
Спрашивают, например, его:
— Скажите, какого вы мнения о Николае Петровиче? Терентий Наумович отвечает тоном, в котором смешаны неприязнь, осуждение, презрение и насмешливость:
— Николай Петрович? Да ведь это же… Здесь Терентий Наумович делает многозначительную паузу и его собеседник ждет, что сейчас будет произнесено какое-либо ругательное слово, например, подлец. Но Терентий Наумович заканчивает мрачно и злобно:
— Замечательнейший и милейший человек. И подумав, добавляет еще мрачнее:
— Чтоб ему…
Опять, пауза, закончить которую так и просятся слова: подохнуть, свернуть шею, сесть в тюрьму. Но с губ Дульцинеева срывается окончание фразы, резко противоречащее его тону:
— Сто лет жить…
Такую привычку Терентия Наумовича его знакомые называли дурной и даже опасной, советуя ему отучиться от нее. Он не внял совету знакомых и, в конце концов, они оказались правы. Привычка Дульцинеева привела его в тюрьму.
На занятии кружка политграмоты, который Терентий Наумович посещал "в добровольно-принудительном порядке", его спросили:
— Что вы знаете о жизни и революционной деятельности товарища Сталина?
Дульцинеев начал отвечать руководителю кружка своим обычным угрюмо-зловещим тоном, с многозначительными паузами. При этом он говорил несколько сбивчиво:
— Сталин это такой… выдающийся вождь нашей партии… Этот… гений эпохи, которого нужно… прославлять…
Тон и паузы Дульцинеева очень нравились слушателям кружка, у которых никаких оснований питать теплые чувства к Сталину не было. Два десятка сидевших за столом работников конторы "Плодоовощтреста" насмешливо и ехидно улыбались. Однако, руководитель нахмурился и прервал отвечавшего ему:
— Отчего это у вас, товарищ, такой тон некрасивый? Будто вы не урок отвечаете, а на каком-то общем собрании выступаете с разоблачениями врага народа. Попробуйте-ка говорить веселее.
Терентий Наумович попробовал, но безуспешно; тон остался прежним.
Кто-то из сексотов в тот же день донес управлению НКВД о Дульцинееве. Вечером его пригласили туда.
— Расскажите нам о Сталине.
— Что именно? — дрожа спросил Дульцинеев.
— То, что вы рассказывали сегодня на уроке политграмоты.
Он рассказал. Энкаведисты неодобрительно покачали головами.
— Все ваши слова идеологически выдержанные, но тон злостно-антисоветский…
Терентий Наумович Дульцинеев был обвинен в "злостной контрреволюционной агитации тоном против вождей партии и правительства".
8. Особое мнение
Дворник Ефим Бородулин о советском правительстве имел особое мнение. Однажды, находясь в нетрезвом состоянии, он его высказал приятелям:
— Эх, ребята! Несерьезное у нас правительство:
Иоська, Савоська да Лазарь с братьями. И ни у кого из ких солидности нету. А вот при царе солидность была.
Подвыпившие приятели, заинтересовавшись оригинальным, но не совсем им понятным мнением дворника, потребовали у него объяснений.
— Пояснять тут нечего, — сказал Бородулин. — Все видно, как на ладони, окромя, конешно, серьезности да солидности. Иоська, всем вам известный, ходит во главарях под разбойной кличкой Сталин. По-русски до сих пор не научился разговаривать, как следует.
— Это верно, — поддержал дворника один из приятелей. — Слыхал я, как он по радио болтает: " — Товары-щи! Рабочий класс положил на нас балыцой задача.
— А кто такие Савоська и Лазарь? — спросил другой приятель.
— Молотова иначе, как Савоськой, не назовешь, а Лазарь с братьями это ж вся семейка Кагановичей, — ответил дворник…
Слух об "особом мнении" Ефима Бородулина быстро достиг ушей энкаведистов. Логическим последствием этого была посадка в тюрьму дворника и его троих приятелей. Их рассадили по разным камерам смертников ставропольских тюрем.
9. Портреты
Колхозник средних лет Кирилл Солтыс плосколицый, тупой и очень забитый. Плоское лицо и тупость у него от рождения, а забитым его сделала семилетняя колхозная жизнь.
О своем "деле" он рассказывает косноязычно, тяжело и с натугой, будто языком камни ворочая:
— Так вот, значит… дочка у меня Санька. В школе, значит, того… обучалась. Одного разу учительша ихняя наделила их, детей значит, патретами Сталина… Приносит это Санька патрет того… домой. Ну, куды его девать? В хате того… несподручно. Там в переднем углу иконы висят. Так я, значит, порешил присобачить патрет в сенях над умывальником. Ну, приколачиваю его гвоздем к стенке. А милиционер как раз того… в двери заглянул.
— Ты чего, — спрашивает, — вождя в неподходящем месте вешаешь?
— А не все-ли равно, — говорю, — где ему висеть?
— Да тут же у тебя всякое барахло, — попрекает милиционер, — умывальник, метла, помойное ведро.
— Патрет, — отвечаю, — помойному ведру не помешает.
— Ну, милиционер того… ушел, а вскорости за мной из НКВД пришли. И вот ни за что гоняют трудящего человека по тюремным камерам. Да еще расстрелом… того… грозятся…
Пантелей Андреевич Лузгин в камеру "подрасстрельных" попал тоже по "портретному делу".
Работал он в одном совхозе сторожем и вздумалось ему, в недобрый видимо час, заняться не своим делом. Взялся старик за уборку захламленного и замусоренного совхозного клуба, хотя делать это никто его не заставлял. Сперва он вымел из клубных комнат мусор, со стен смахнул паутину, помыл окна, а затем увлекся чисткой, висевших на стенах, засиженных мухами и запыленных портретов вождей партии и правительства.
За этим занятием и застал его заведующий клубом, комсомолец Тютюшников. Старик, стоя на скамейке, поплевывал на застекленный портрет Сталина и вытирал его грязной тряпкой. Увидев это "кощунство", Тютюшников ужаснулся и воскликнул:
— Товарищ Лузгин! Что ты делаешь? Пантелей Андреевич подмигнул ему:
— Товарища Сталина купаю.
— Да ведь ты же на него плюешь!
— Ничего. Он от этого чище будет.
Заведующий клубом ужаснулся еще раз и побежал с доносом к совхозному уполномоченному НКВД.
Вечером за стариком Лузгиным приехал из города "черный воронок".
10. Идеологически невыдержанный сон
Слесарь машинно-тракторной станции Иван Луковкин в обеденный перерыв рассказывал ремонтным рабочим:
— Ну и сон мне приснился прошлой ночью. Вижу я во сне чистое поле. А по тому полю будто скачет Сталин верхом на козе. И сидит он на той козе головой к хвосту. Приснится же такая пакость.
Рабочие смеялись и просили рассказать им этот сон во всех подробностях. Луковкин рассказывал, захлебываясь от смеха и придумывая всякие юмористические дополнения к своему сновидению…
Окончание этого веселого, но "идеологически невыдержанного" сна было очень печальным для увидевшего его. Вторично рассказывать о Сталине верхомна козе Луковкину пришлось на допросе у следователя НКВД.
11. А п ч х и!
Областная сберегательная касса досрочно и с превышением выполнила план "добровольно-принудительного" размещения нового государственного займа среди трудящихся. По этому поводу из центра последовало распоряжение, чтобы работники сберкассы написали и послали письмо Сталину. Письмо, как полагается в подобных случаях, должно было состоять из рапорта Сталину об успехах сберкассы "на финансовом фронте", социалистических обязательств на будущее перед Сталиным и множества приветствий ему же.
