Мария Дубнова - В тени старой шелковицы
Инженер внезапно замолчал.
– Да-да, конечно. Вы правы.
И вышел из комнаты.
В 1930 году Мэхл Ровинский поступил товароведом на завод имени Лепса, через шесть лет перешел на завод «Проводник», в ноябре 1941 эвакуировался в Омск, где начал работу на Омском танковом заводе имени Ворошилова.
Иногда ему снился его маленький мучной магазинчик в Новой Праге.
Или артель.
Или как он продавал на рынке разноцветные Шейнины тюбетейки, и все это видели.
И каждый раз, проснувшись, он благодарил Бога. Самой большой своей удачей – после женитьбы на Шейне, конечно, – Мэхл Ровинский считал, что его так и не арестовали. Он точно знал, что могли бы. Могли.
Знакомство
Заканчивался март 1939 года. Ночь. Мирра, Павка и отец давно спят. Три женщины: Шейна, Оля и Сарра – сидят за столом под абажуром и шепчутся. Неожиданно в кроватке завозилась Маришка, четырехмесячная дочка Сарры, названная в честь Марины Расковой. Шейна поднялась, чтобы проверить пеленки. Сарра вскинулась:
– Мам, сиди, я сама посмотрю…
– Нет, мама посмотрит, а ты посиди и подумай, какой кошмар ты мне тут предлагаешь…
Ефим, муж Сарры, требовал, чтобы после Пейсаха[10] жена с ребенком перебирались к нему на Сходню, где он работал на стекольном заводе механиком.
– В комнату без печки? В такой холод? С грудным ребенком! Да как можно?! – шипела Шейна. – Не пущу! Заморозите девочку! Пусть твой муж как приезжал, так и ездит – по выходным. Ничего, потерпите. Да ты ж не знаешь, как ребенка взять, как повернуть… А случится что? У тебя ж не руки, а тряпки гнилые! И ума нет ни грамма! Что ты с ребенком-то делать будешь? Тут я рядом, если что – и замечу, и подскажу, и помогу…
– Да после Пасхи уже тепло, мам… – некстати встряла Оля. Через два месяца ей исполнится двадцать восемь. Пожилая девушка при родителях. Саррочке двадцать четыре – и замужем, и Маришке пять месяцев скоро… Все хорошо, но видеть счастливую, при ребенке, младшую сестру иногда невыносимо. Мама носится по квартире с внучкой на руках и квохчет. Пусть Сарка убирается к мужу, есть же у него комната на Сходне…
– Скоро совсем тепло будет, – повторила Оля. – У Сарры и Фимы семья все-таки…
– Свою семью заведи – тогда и думай свои мысли вслух, – Шейна резко встала и отправилась на кухню греметь чайником. У Оли защипало в носу. Сарра обняла сестру, нежно поцеловала в щеку.
– Не обижайся на маму, она злится, потому что я Маришку заберу… Ты ни при чем. Она сейчас даже на ребецн[11] разоралась бы…
– Может, тебе и вправду пока здесь посидеть? – Оля вдруг подумала, как тоскливо ей будет, если Сарра и впрямь уедет. – Фима так страшно кашляет… Ему бы врачу какому показаться…
– Да, надо… Но как я его заставлю, если я тут, а он – там? Я так скучаю, Оль, если б ты знала… Да и мама шагу ступить не дает, ребенка из рук выдирает. Я так уехать хочу, Оль…
– Так и езжай!
– Мама не пустит.
– Да как не пустит? Ты же взрослая замужняя женщина! У твоего мужа своя комната! Подумаешь, без печки! Вот-вот апрель, смешно подумать! Это я, похоже, просижу тут до конца жизни… Да и почему ты не справишься с ребенком? Там тоже люди вокруг, подскажут, если что…
– Лю-юди… – насмешливо протянула Сарра. – Людям плевать. Может, и правда Маришке лучше с мамой? Сейчас, во всяком случае. Пока Фиму не вылечу.
– Ты что, думаешь оставить ребенка? – Оля вытаращила на сестру глаза.
– Так ведь не в ясли же, не в детдом. Родной бабушке и двум теткам оставляю… Ой, да не знаю я… Ничего не знаю!
– Ну, ты даешь… – Оля встала, подошла к буфету, зачем-то распахнула створки и уставилась на пасхальную посуду. Маришка останется? Господи, ты даешь мне ребенка? Сарра будет лечить Ефима, это может быть долго, очень долго… А я буду растить Маришку… Мама позволит – на ней же еще Мирра, и Павка, и отец…
Вошла Шейна, поставила чайник на стол. Налила себе кипятку, кинула чуть заварки. Молча размешала. Сестры молчали. Наконец мать произнесла:
– Хочешь ехать – езжай, я камнем на пороге не лягу. Он твой муж, Оля права. Но ребенка оставишь тут, пока, во всяком случае. Устроитесь, комнату теплую получите – тогда забирайте. А в тот клоповник Маришу не отдам.
– Мама!
– Не отдам! И все, разговор окончен, – Шейна повернула голову к старшей дочери. – Чего уставилась на посуду? Рыбу надо где-то раздобыть… Скоро Пейсах… Вы после первого Седера уедете, или как?
– Не знаю. Как Фима скажет.
– Он ска-ажет… Ладно, молчу. Что ты? Ревешь, что ли? Ревешь?
Сарра шмыгнула носом.
– Ай, вейз мир… – Шейна подошла к дочери, обняла ее, прижала к себе, стала гладить по голове. У Сарры молча лились по щекам слезы. – И ведь взрослая уже девочка… Поплачь, поплачь… Ничего, я справлюсь, Маришка подрастет… Ты пойми – Фима ж твой кашляет, у него, похоже, чахотка…
– Мама!
– Не спорь! Его надо врачу показать… Ты работать пойдешь, и тебе дадут паек, и с молоком, и даже иногда с мясом, – у тебя же малыш, обязательно дадут такой паек…
Оля вышла из комнаты. Шейна проводила ее взглядом, приглушила голос:
– Слушай, а ведь у Фимы брат есть?
– Есть. Соломон.
– Неженатый?
– Нет.
– Возьми Олю к Хоцам на Седер.
– Мам, ты что?
– Что – мам? Ну что – мам?! Девочке двадцать восемь будет, у твоего Фимки неженатый старший брат, а ты – что, что… То! Приличная семья, традиции соблюдают… И как твой Фима в такой семье уродился – не пойму… Романсы он ей пел…
– Мама! Папа тоже пел…
– Папа твой пел, да… Ладно, вырастешь – может, поговорим. Возьми Олю, я сказала. На второй Седер. Первый пусть дома будет, она не сирота.
4 апреля 1939 года семья Хоц собралась вокруг большого стола на второй Седер. Рядом с Саррой сидела ее старшая сестра Оля. Хозяйка дома, Либе-Сарре, или Сарра Григорьевна, как ее сейчас звали, зажгла свечи. Отец, Янкев бен эли Бер, иными словами Яков Борисович, забормотал: «Борух ато адойнай элей-эйну…» Пили вино, хрустели мацой… За столом сидели развалившись, повторяли: «Мы свободны, свободны…» На столе были курица и рыба – роскошь по тем временам необыкновенная, Сарра Григорьевна хвалилась, что эти продукты притащил Соломон, ай, такой мальчик, с такой зарплатой, умница… И маме помогает, и сестер не забывает… Соломон сидел напротив Оли, о чем-то ее расспрашивал, и она отвечала, стараясь незаметно рассмотреть его: «Толстый какой…». Мужчины, выпив вина, запели… У Соломона оказался красивый голос, он пел и все глядел на Олю. Неотрывно. У нее по плечам пробежали мурашки.
Он улыбался и смотрел нежно и доверчиво, как большелобый теленок.
Она краснела, смущалась и что-то говорила Сарре, склонясь над своей тарелкой.
Вдруг кто-то дотронулся до ее ботинка под столом. Оля вспыхнула, отодвинула ногу. Взглянула на Соломона. Тот, кажется, тоже смущенный, глядел в сторону.
Вечер подходил к концу, нужно было возвращаться домой. Оля уже накинула плащ и топталась в прихожей. Соломон, увидев это, оборвал романс на полуслове, вылез из-за стола и начал обуваться:
– Я провожу.
Либе-Сарре поцеловала Олю на прощанье. Кивнула Соломону. Хорошая девочка. Хорошая.
Они вышли из подъезда дома на Шарикоподшипниковской улице.
– Куда идем?
– Улица Некрасова. Это около Преображенки.
– Далеко! – обрадовался Соломон.
– Но вам же утром на работу, в Егорьевск! Вы не успеете!
– Не ваше дело, моя прекрасная Олечка. Так где у нас Некрасовская? – и Соломон взял Олю под руку.
И вдруг ее тряхануло. Несильно. Как волна малого тока прошла, от живота – вверх и вниз. К плечам – и к коленям. Немного весело, немного страшно. Она испуганно взглянула на него, он смотрел ей в глаза, не улыбался. Ее снова встряхнуло. Да что со мной такое сегодня… Оля отвела взгляд, уставилась на стоящий впереди фонарный столб. Захотелось напрячь ноги – показалось, что если поджаться, то напряжение отпустит. Он спокойно шел рядом, держал ее под руку. «Да гори все огнем», – вдруг подумала Ольга и прижалась плечом к его руке. Пусть все будет, как будет. Соломон сжал ее ладонь.
11 июля сыграли свадьбу. Голда Ровинская стала Ольгой Михайловной Хоц и переехала к мужу в Егорьевск – Соломон работал там главным бухгалтером на станкостроительном заводе «Комсомолец». Среди Олиных вещей было две ценности. Шейна подарила ожерелье из красных кораллов, исполненное какой-то довоенной красоты. Второй, не менее важной вещью, была фанерная шкатулка с письмами Соломона: за девяносто восемь дней, прошедших от знакомства до свадьбы, он написал невесте сорок два письма.
В каждом письме были стихи о любви.
Сарра, переехав после Пейсаха к Ефиму, поступила конструктором на Сходненский стекольный завод. Отвела мужа к врачу. У Ефима оказалась открытая форма туберкулеза. Лечили болезненными вдуваниями в легкие. Соломон, видя, как мучается брат, «пробил» Ефиму путевку и билеты на Кавказ, в Гульрипш – там был лучший легочный санаторий в СССР.
