Артур Конан Дойл - За волшебной дверью
Небольшого роста толстяк-книготорговец из Сити, остряк-повеса благородных кровей, грубоватый корабельный хирург-шотландец — вот три удивительных бессмертных творца произведений, которых мы должны теперь сравнить, три писателя, стоявших во главе английской литературы своего времени. Им мы обязаны тем, что жизнь и человеческие характеры прошедшего века хорошо знакомы и нам, пятому поколению людей, живущих после них.
К этому вопросу не следует подходить догматически, поэтому я вполне могу представить, что эти три писателя по-разному воспринимаются людьми разного темперамента. И если какой-либо человек возымеет желание отстаивать свой выбор, то можно найти возражения против подобных притязаний. И все же я не могу и подумать о том, что сколько-нибудь значительная часть понимающей публики считала бы Смоллетта писателем такого же уровня, как и остальных двух. Рассуждая с этической точки зрения, можно сказать, что он писатель грубый, хотя этому сопутствует полнокровный юмор, который заставляет вас смеяться больше, чем отшлифованное остроумие его соперников. Помню, как еще зеленым юнцом — puris omnia pura[8] — я читал „Перегрина Пикля“, главу „Доктор устраивает пир по образцу древних, которому сопутствуют различные забавные происшествия“, и смеялся до слез. В зрелом возрасте я вновь перечитал эту главу. Эффект был тот же, хотя на этот раз я более оценил присущую ей грубость. Этим достоинством, вульгарным и примитивным, Смол-летт обладал в изрядной мере. Ни в каком другом отношении выдержать сравнения с Филдингом или Ричардсоном он не может. Его жизненный кругозор куда уже, образы, им созданные, не столь разнообразны, эпизоды не так ярки, а мысли менее глубоки. В этом трио я должен присудить ему лишь третье место.
Ну а что можно сказать о Ричардсоне и Филдинге? Тут соперничают титаны. Давайте по очереди рассмотрим, в чем состоит суть творчества каждого из них, а затем займемся их сравнением.
Любому из этих писателей в высшей степени свойственна характерная и к тому же весьма утонченная особенность, крайне редкая. Они создали образы самых восхитительных, я полагаю, самых совершенных женщин во всей английской литературе. Если женщины XVIII века похожи на них, то мужчины, их современники, обрисованы куда лучше, чем они того заслуживают. Женщины, выведенные в литературе XVIII века, обладают таким очаровательным, хотя и скромным, чувством собственного достоинства, а также здравым смыслом, такими милыми, приятными и изящными манерами, так по-человечески прелестны, что даже теперь представляются нам идеалом. При знакомстве с ними нельзя не испытать двойственного чувства: почтения к ним и отвращения к тому стаду свиней, которое их окружало. Памела, Хэрриет Байрон, Кларисса, Амелия и Софья Вестерн — все они одинаково восхитительны. И это не унылое очарование простодушной и бесцветной женщины, миленькой куколки XIX века. Это природная красота, зависящая от живого ума, ясных и строгих жизненных правил, истинно женских чувств, совершенного женского обаяния. Тут наши писатели-соперники могут претендовать на равенство, поскольку я не решаюсь отдать предпочтение ни одной группе замечательных созданий, этими писателями обрисованных. Толстый маленький типограф и потрепанный повеса одинаково представляли себе совершенную женщину.
Но мужские образы, ими созданные! Увы, здесь дистанция огромного размера. Заявлять, что мы способны поступать так же, как и Том Джонс, а я наблюдал подобные высказывания, — это самая скверная форма извращенного лицемерия, которое делает нас хуже, чем мы есть на самом деле. Утверждать, будто истинно любящий женщину, как правило, бывает ей неверен, — это клевета на человечество. Но худшая клевета — говорить, что он должен быть ей неверен самым подлым образом. Последнее и вызвало возмущение доброго Тома Ньюкома. Том Джонс не более достоин касаться каймы платья Софьи, чем капитан Бут быть парой Амелии. Филдинг никогда не рисовал образы джентльменов, за исключением, пожалуй, сквайра Олвер-ти. Любитель пошуметь, добродушный здоровяк, насквозь земное создание — это лучшее, что мог изобразить Филдинг. Каких его героев отличает хотя бы след безупречности, одухотворенности, благородства? Тут, я думаю, плебей-типограф преуспел куда более аристократа. Сэр Чарлз Грандисон — весьма благородный тип, чуть избалованный, я полагаю, слишком нежным вниманием своего создателя, но тем не менее утонченный джентльмен с очень возвышенной душой. Если бы он женился на Софье или Амелии, то я не заявлял бы протест против заключения брака. Даже мистер Б. с его навязчивостью и слишком любвеобильный Лавлейс, несмотря на все уклонения от правильного пути, были добрыми людьми с задатками благородства и отзывчивости. Поэтому, безусловно, у меня нет сомнений в том, что Ричардсон нарисовал более высокий человеческий типаж. Вылепив образ Грандисона, он совершил то, что редко или даже никогда не делается лучше.
Ричардсон был, по моему мнению, также писатель более тонкий и глубокий. Его заботило создание характеров, в высшей степени логически построенных, он пытливо анализировал человеческую душу и делал это так легко и свободно, на таком простом английском языке, что глубину и естественность им содеянного вы осознаёте, лишь несколько поразмыслив. Он не опускался до сцен потасовок и схваток, а также мимических перепалок, которые не только оживляют, но и обесценивают многие страницы Фил-динга. Но у последнего — и тут нужно отдать ему должное — более широкий взгляд на жизнь. Ему по собственному опыту были знакомы не только высшие круги, но и низы общества, какие степенный горожанин, его соперник, едва ли мог или хотел бы показать. Представленные Филдин-гом картины жизни лондонского дна, тюремные сцены в „Амелии“, описание воровских шаек в „Джонатане Уайл-де“, домов предварительного заключения для должников и трущоб так же ярки и совершенны, как и полотна его друга Уильяма Хогарта, самого английского из художников. Равным образом и о Филдинге можно сказать, что он самый английский из писателей. Но великие и непреходящие истины жизни следует искать там, где перед нами лишь небольшой круг действующих лиц. Отношения двух мужчин и женщины могут представлять самую исчерпывающую тему для трагедии или комедии. И хотя Ричардсон был ограничен в своих пределах, он вполне ясно и до конца понимал необходимость именно той осведомленности, которая требуется для достижения поставленной им цели. Памела, идеальная женщина скромного образа жизни; Кларисса, совершенная леди; Грандисон, безупречный джентльмен — вот три образа, на которые Ричардсон щедро потратил свое в высшей степени любящее искусство. И теперь, полтора века спустя, я и не знаю, где еще мы можем найти более убедительные образы.
Ричардсон многословен. И с этим нельзя не согласиться. Но кто осмелится сократить его? Он любил сидеть и рассказывать все о том, как он создает свои произведения. Использование писем в его повествованиях сделало этот болтливый стиль более терпимым. Сначала он пишет и рассказывает обо всем происшедшем. Перед вами его письмо. Она в то же самое время пишет своей подруге и также излагает свое мнение. Вы знакомитесь и с этим письмом. В каждом отдельном случае друзья отвечают на письма, и вы имеете благоприятную возможность ознакомиться с их замечаниями и советами. И, право, вы уже все знаете, прежде чем кончите читать произведение. Возможно, поначалу все это покажется вам несколько утомительным, если, конечно, вы привыкли к более энергичному стилю с фейерверком остроумия в каждой главе. Но постепенно создается атмосфера, в которой вы буквально живете, и вы начинаете ближе узнавать этих людей с их характерами и бедами, и узнавать так, как вы не знаете ни одного воображаемого персонажа художественной литературы. Без сомнения, роман Ричардсона раза в три длиннее обычной книги. Но следует ли жалеть потраченное время? Что толку в спешке? Лучше уж прочитать один шедевр, чем три книги, которые вам не запомнятся.
В романах Ричардсона все созвучно размеренной жизни в этот последний из спокойных веков. В уединенном загородном поместье, где получают мало писем, а еще менее газет, разве читатели будут когда-либо сетовать на то, что книга длинна, а счастливице Памеле или несчастной Клариссе уделено так уж много внимания? В наши дни лишь под влиянием каких-то необычайных обстоятельств человек может впасть в подобное расположение духа, которое тогда считалось вполне обычным. Такой случай описал Маколей. Он рассказал, как в каком-то месте в Индии, где был английский военный пост, книги представляли большую редкость: Вот тут он и пустил по рукам томик „Клариссы“. Результат оказался такой, какого и можно было ожидать. Ричардсон благодаря соответствующей обстановке вызвал в тамошнем обществе легкий ажиотаж. Люди жили этим романом, мечтали о нем, пока, наконец, весь эпизод не превратился в знаменательное литературное событие, никогда не забываемое теми, кто пережил его. Роман доступен каждому. Превосходный стиль его так точен и прост, что в нем нет и страницы, которой не восхищался бы ученый и не поняла бы служанка.
