Сергей Максимов - Сибирь и каторга. Часть первая
Ванька Каин, как сбежал от помещика на воровской промысел, загубивший его душу, так и сострил, написав на господской стене: "Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья, а работай черт, а не я". Затем он воровал и товарищам наказывал: "Бей во все (в овсе), колоти во все, и того не забудь, что и в кашу кладут" (забирай все, ничего не оставляй). А уворовал, то и выговорил: "Тяп-да-ляп, клетка в угол, сел и печка". Острил он, живя и под Каменным мостом в Москве (а "каменный мост воришкам погост: пол да серед сами съели, печь да полати в паек отдам; пыль да копоть, притом нечего лопать"). Острил он, когда жил и убивал на Волге и убитых завертывал во "персидский ковер, что соль вешают" (рогожный куль). Когда шел грабить помещика Шубина, извещал его так: "Неужели у тебя летней одежды нет, а всегда ходишь в шубе? Почему и будут к вам портные для шитья летних кафтанов". Переезжают воры через реку, офицер попадается и спрашивает: "Что за люди?" — молчат. Съезжают на берег, отвечают: "Ты спрашивал нас на воде, а мы спрашиваем тебя на земле; лучше бы ты в деревне жил да овины жег, а не спрашивал проезжих". Атаман отнял у офицера шарф и шпагу, но велел заплатить несколько денег и отпустил. Ту же сословную озлобленность, вдохновленную лишениями, нес Каин с товарищами повсюду, во многие другие места. Не переставал он острить и тогда, когда попадался на суд: "Овин горит (беда нависла), а молотильщики обедать просят" (надо дарить подьячих). Он и подкупает, подьячему шепчет: "Будет тебе муки фунта с два с походом", т. е. кафтан с камзолом. А затем на суде: "согнулся дугой, и стал как другой, будто и не я". И опять не прочь острить на допросе: "Баня здесь дешева, стойка по грошу, лежанка по копейке"; "Какой на господине мундир, такой и на холопе один"; "Все вы нашего сукна епанча", т. е. такие же воры. Попавшись в тюрьму и сидя в ней, "молится Петру, чтоб сберег сестру", т. е. удалось бы убежать. Побег удается, потому что выручают товарищи, которые умеют темно говорить и хитро делать. Они сами являются в тюрьму под видом благодетелей с подаянием, сами предлагают услуги и спрашивают: "Не хочешь ли бежать из-под караула? У Ивана в лавке по два гроша лапти". Сказанную фразу, до кого она касалась, понимали, и в сказаниях Ваньки Каина сохранилась такая фраза на отказ, что он об этом думал с товарищами и время к побегу сам хочет выбрать: "Чай примечай, куда чайки летят".
Этими иносказаниями, этою игрою слов пробавлялись тюремные сидельцы из воровского рода с большим успехом еще в середине прошлого столетия. Каин, как известно, действовал на воровском промысле еще в 1745 году: в 1764 году он уже сидел в Рогервике (Балтийский порт). До него письменные свидетельства о существовании искусственных языков слабы, но последнее не подлежит сомнению по некоторым намекам разных старинных актов. Так, например, в новгородских памятях сохранился страшно-картинный рассказ о том, как царь Грозный, сидя за обедом у новгородского архиепископа Пимена в его грановитой палате, вдруг вскочил из-за стола и вскричал грозным голосом "своим обычным царским ясаком", после чего московские люди схватили и ограбили архиепископа, немедленно бросились грабить Софию, церкви, монастыри, боярские имущества, рубить граждан, жечь и пепелить славный и древний город1. Точно так же на другом, противоположном краю России в актах бывшего города Орлова (нынешнего Воронежа) сохранился такой рассказ. 20 мая 1682 года из села Больших Студенок отправилось 20 человек, а в том числе пять женщин за реку Воронеж на степь для борщу. "И, переедучи реку Воронеж на степь, на Юшины поля (где, вероятно, была посеяна свекла — борщ), заночевали. На утренней заре напали на них воровские люди, человек с 20 и больше, пехотою (в отмену от калмыков и татар, которые нападали на эти украйные русские селения по неизменному племенному обычаю — на конях); напали с ружьем, с пищальми и с саблеми, а знатно-де, что донские воровские казаки, а яском меж себя говорят и называются атаманами-молодцами".
1 Ясак в значении знака, условного крика, маяка, отзыва, лозунга встречается в старинной песне про Илью Муромца, которая говорит, между прочим:
Увивайте вы веселочки
Аравитским красным золотом;
Увивайте вы уключенки
Альентарским крупным жемчугом,
Чтоб по ночам они не буркали,
Не подавали бы они ясаку,
Что ко злым людям, ко татарам.
По Волге ясаком наз. до сих пор всякий незнакомый, непонятный, чужой, иностранный язык; а ясак в значении сигнала у разбойников заменялся иногда телодвижениями. В орловских (воронежских) актах: "на кургане видели человека на лошади, который, сняв с себя шапку маяком, бросил вверх; и к нему со стороны наехало с десять, а с другой стороны с двадцать". По Ратному уставу ясак — сторожевой опознавательный знак: "имети всякое бережение и старосты и ясаки". В Нижегородской губ. ходячие купцы не по-русски говорят, а ясаком (то были зыряне-меховщики). У костромичей ясачный парень — речистый, разговорчивый. При Елизавете Вас. Вас. Голицын наказывал прислуге: "Кругом барского дома ходить, колотушками громко стучать, в рожки трубить, в доску звонить, в трещотку трещать, в ясак ударять (?), по сторонам не зевать".
В библиотеке Казанского университета мы видели рукописную книжку: "Описание Кричевского графства, или бывшего староства Гр. Ал. Потемкина, в ста верстах от Дубровны, между Смоленскою и Могилевскою губернией". Рукопись прошлого века. В ней, между прочим, попадается такое место: "Я думаю, что не противно будет, если я упомяну здесь и о том наречии, которым все кричевские мещане, портные, сапожники и других мастерств люди, а особливо живущие около польской границы корелы (не от корелов, а от грабежей своих так названные крестьяне) — между собою изъясняются. Сие наречие, подобно многим российским, а особливо суздальскому, введено в употребление праздношатавшимися и в распутстве жившими мастеровыми, которые, привыкнув уже к лени и пьянству, принужденные находились для прокормления своего оное выдумать и сплесть, дабы посторонние их не разумели и они всех тем удобнее обкрадывать и мошенничать- могли". Оно не основано ни на каких правилах и, кроме множества произвольно вымышленных, состоит еще из переломанных немецких и латинских слов. Употребляемая между ними таковая речь называется здесь "отверницкой" или "отвращенною". Автор "для любопытства" прилагает несколько слов, глаголов и речений этого языка. Вот все им приведенное: "Еперь укаврюка чуху — украдь у господина шубу; хлизь в хаз, а то Сергей смакшунит — иди в избу, а то дождик замочит; клева кургает — хорошо поет; манек химшаеть — мой брат хворает; клева капени по лауде — хорошенько ударь его по голове; гримус закотает — гром убьет; мощерник — сапожник; кулганник — портной; лох — мужик, баба — яруха (около-де Суздаля гируха[108]), сестра — унхлыть, поп — кочет, еврей — кудлей, церковь — хазберница, игла — семирка (оттого, что их на денежку семь купить можно), чулки — теплухи, деньги — кривцы, рубли — кругляки, рожь — зедька, хлеб — сумеха, молоко — лапта, масло — тсекун, щи — лапуха, хрен — нахрин, репа — кругалка, морковь — солодуха, чечевица — лескушка, гречиха — кудрявка, овес — халбур, пшеница — белуха, просо — цикаус, ячмень — акруша, пиво — милкус, вода — делька, вино — ардимаха, корова — алыда, овца — перхутка, голова — лауда или неразумница, девка — шихта (а около-де Суздаля карата), мальчик — микрец, молодица — куба (а около Суздаля ламоха), продавать — кухторить, бежать — ухлывать, есть — траить, напиться — набусаться, сидеть — сеждонить". И все. Несомненна связь языка этого и прямое происхождение — от офенского, по сходству большей части слов. Замечаемые же немногие различия, вероятно, слова того же офенского языка, забытые в Коврове (а не Суздале) и сохранявшиеся здесь. С 1700 г., как известно, офени разбрелись уже по всему лицу русской земли и даже переходили австрийскую границу, всюду называя себя особым народом мазыками. Сих стороны следовали уверения, что они — потомки этого исчезнувшего вслед за другими народа и жившего будто бы в IX веке (что, впрочем, не доказано). Действительно, в IX веке кочевал по Волге народ ясы или ясыки, которые, по некоторым толкователям, у офеней превратились в мясыки, мазыки и проч. В различных местностях России офеней называют различно: варягами, торгованами, коробейниками ходебщиками, разносчиками, суздалами, офенями, маяками и проч. Во времена возвращения Белоруссии к России, как известно, в числе средств закрепления ее употреблены были различные сильные меры: белорусские конфискованные в казну имения розданы были русским вельможам: Голохвастовым, Чернышевым, Румянцевым и другим, а самые огромные количества деревень, городов и местечек — Потемкину-Таврическому. Между ними досталось ему и местечко Кричев, лежащий теперь на московско-варшавском шоссе (в Чериковском уезде Могилевской губ.). Потемкин, владевший громадными средствами, более всех других воспользовался мыслью обрусения белорусов и привлек в свои имения различных ремесленников в таком числе, что бывшие его имения (Дубровна, Кричев, Усвят в Витебской губ.) представляют наибольшие подобия с русскими селениями, чем все другие соседние местности. В них до сих пор сохраняются ремесла и развиты промыслы сильнее, несмотря на весь гнет евреев. Так сказалось это при нашем посещении Белоруссии в 1868 году. В этом привлечении в край русских людей в виде ремесленников и торговцев мы видим причину появления языка у офеней, которые ходили сюда торговать и, при поощрениях владельцев, оседали с большою охотою на торных дорогах и в таких местечках, как Дубровна и Кричев. Когда ослабело поощрение, они бродили, шатались и, не находя питания, разбрелись врозь и, вероятно, по своим старым пепелищам. Все наши старания найти следы этого языка в Кричеве и Дубровне остались тщетными: отверницкая речь у тамошних мещан исчезла. По занятиям (земледельческим исключительно), по развитию, которое кричевцев и дубровенских едва выделяет от тупых и загнанных белорусов, по господствующему дзекающему белорусскому языку, мало остается основания для предположений о том, что язык этот живет и лишь тщательно сбережен и припрятан. К тому же на все темные дела в том краю кинулись с таким азартом и в таком многолюдстве евреи, что, помимо их племени, никто не у дел и сквозь густую толпу их, тесно сплоченную, никому уже теперь не протолкаться. В распоряжении еврея такой замысловатый и темный язык из смеси древних еврейских, польских и немецких слов, что плутовствам всякого рода неизмеримое поле. В Пруссии между немцами наш еврей говорит по-польски, между белорусами и поляками по-немецки, но так, что с трудом понимается коренными немцами. Блестящее, полнее, темнее и успешнее картавого еврейского жаргона едва ли употребляется где на свете другой ему подобный и столько же счастливый. В Германии языком древнееврейским с некоторыми лишь уродованиями воспользовались городские мошенники и составили, как сказано выше, подобно нашим, искусственные мошеннические словари.
