Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество
С Гулем Цветаева связывала в конце 1922 года надежду на печатание своих вещей — в предполагаемом, но так и не осуществившемся сборнике "Железный век". Независимо от литературных дел, Цветаева чувствовала к этому человеку расположение, — да и сам Гуль вспоминал впоследствии, что с Мариной Ивановной отношения у него сразу сложились дружеские и что говорить с ней было интересно обо всем: о жизни, о литературе, о многом. Дружба Марины Ивановны с Эренбургом к тому моменту дала трещину, с Вишняком ("Геликоном"), оказавшимся, как она считала, невнимательным и необязательным, — тоже; в Гуле она чувствовала опору. "Марина Ивановна вечно нуждалась в близкой (очень близкой) дружбе, даже больше — в любви, — писал он. — Этого она везде и всюду душевно искала и была даже неразборчива, желая душевно полонить всякого". Такой оттенок, пожалуй, и в самом деле улавливается в письмах Цветаевой к Гулю, полных доверительности и одновременно требовательности: быть в курсе ее дел, исполнять ее просьбы, — например, обнародовать в печати поправки к "Царь-Девице", послать книгу в Москву Пастернаку, выправить корректуру ее стихов и тому подобное.
Двенадцатого декабря Марина Ивановна писала Гулю: "…кончаю большую вещь (в стихах), к<отор>ую страстно люблю и без к<отор>ой осиротею. Пишу ее три месяца".
Дело было в том, что весь конец года Цветаева работала над поэмой "Мо'лодец" (на сюжет сказки Афанасьева "Упырь"). Подробный план ее, как мы помним, был написан еще в Москве.
"Мо'лодец" — едва ли не самая грандиозная поэма Цветаевой, — Марина Ивановна называла ее "лютой" вещью. В ней — зерна будущих выдающихся цветаевских творений: "Поэмы Конца", поэмы "Крысолов", трагедий "Тезей" ("Ариадна") и "Федра", — поэтому необходимо остановиться на поэме подробней[65].
Итак, сказка "Упырь". Красавица Маруся, роковым образом повстречавшая упыря в облике доброго молодца, подпадает под его чары и тем, что молчит, не называет "нечистого", губит своих родителей, а потом себя. Между тем ей надо лишь назвать его по имени, чтобы он навсегда исчез, а она спасла бы себя и своих близких. Но она этого не делает, и вот уже, похоронив отца с матерью, умирает сама. Ее хоронят так, как велела старая колдунья, к которой Маруся перед смертью обратилась за помощью: проносят под порогом и зарывают на перекрестке. На ее могиле расцветает прекрасный цветок; его находит проезжающий мимо боярский сын и привозит к себе в дом. Цветок оборачивается красной девицей, она становится женою боярского сына, но ставит условие, что четыре года не пойдет в церковь. В дальнейшем вновь вмешивается добрая колдунья, дает Марусе святой воды, и та, взбрызнув ею нечистого, называет его по имени. Злые чары рассеиваются, нежить рассыпается прахом, а Маруся с мужем и сыном живут долго и счастливо.
Но сама по себе сказка — для Цветаевой лишь повод, толчок к пробуждению творческой поэтической фантазии. Она поступает с сюжетом, с материалом, словно с некоей зашифрованной информацией, за которой скрыты живые люди и судьбы и которую, стало быть, необходимо расшифровать, разгадать, добраться до сути характеров и поступков. "Я прочла у Афанасьева сказку "Упырь", — напишет Цветаева позже, — и задумалась, почему Маруся, боявшаяся упыря, так долго не сознавалась в ею виденном, зная, что назвать — спастись. Почему вместо да — нет? Страх? Но ведь от страха не только забираются в постель — и в окно выбрасываются. Нет, не страх. Пусть — и страх, но еще что-то. Страх — и что? Когда мне говорят: сделай то-то и ты свободна, и я того-то не делаю, значит… мне несвобода — дороже. А что такое дорогая несвобода между людьми? Любовь. Маруся упыря любила, и потому не называла, и теряла, раз за разом, мать — брата — жизнь. Страсть и преступление, страсть и жертва…
Вот — моя задача, когда я бралась за "Мо'лодца". Вскрыть суть сказки, данной в костяке. Расколдовать вещь" ("Поэт о критике").
Цветаевская сказка трагична. Она трагична не благодаря сказочно-фатальному сцеплению тягостных обстоятельств, роковым случайностям, — хотя в поэме (как и в народной сказке) есть и мрачные чудеса, и жуткие подробности. Но трагедия не в фабуле, а в той абсолютной достоверности страстей, которые пронизывают трагическую любовь Маруси и Мо'лодца.
"Между полнотой желания и исполнением желаний, — писала Цветаева, — между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь — и дородясь" ("Мой Пушкин").
"Мо'лодец" — сказка не о пустоте счастья, а о полноте страдания. Любовь героев трагична потому, что она здесь, на земле — невозможна, потому, что она несет разлуку в себе самой. Почему? Да потому, что герои принадлежат разным "стихиям": Маруся — земная девушка, а Мо'лодец — "нежить", упырь… (Как Царь-Девица — Солнце, а царевич — Месяц.)
Маруся с Мо'лодцем прощаются с самой первой встречи, с того первого их дьявольского и блаженного пляса, который — не пляс, а пожар, а сам Мо'лодец — не человек, а огонь… Слишком горячо, слишком прекрасно, — и вот уже его слова: "Проводи меня, Маруся, до ворот" — и, очевидно, ее расспросы, кто он и откуда, потому что отвечает он туманно так вдруг, отчужденно: "Небось, пням не молимся. У купца в приказчиках… А село — на што тебе? Небось — с колоколенкой". Не сказал Мо'лодец ничего о себе, зато спросил: "Сердь моя руса, Спелая рожь — Сердце, Маруся, Замуж пойдешь?" Как не пойдет, когда знает с первого взгляда: "одно сердце — на двоих". А мать в тревоге: кому-то дочка собирается вверить свою судьбу? — и хоть понимает она, что творится с Марусей ("Твои сласти — срочные. Твое сердце — слепенько"), а все ж советует ей выследить: куда пойдет Мо'лодец, где живет? — и накинуть ему "на пуговку петельку", самой идти сзади и клубок разматывать… Так завязывается конфликт. В этих сценах Цветаева близка к тексту афанасьевской сказки.
Но это "одежда" поэмы, внешнее. Сказка Цветаевой пронизана тончайшим психологизмом. Разбирать поэму — значит, совершить путешествие в глубь души человеческой.
Итак, что подвигло девушку выслеживать любимого? Страх ослушаться матери? Вряд ли: такие матерей не слушают. Любопытство? Отчасти: ведь когда любишь человека, всегда хочется узнать о нем побольше. И все же главное не в этом. Вот их второе расставание, его драматические слова: "Прощай, пташечка, Моя вспугнута! (Она петельку — Да на пуговку.) Сон несбытошный, До свиданьица! (А уж ниточка Селом тянется.)"
Все дело в том, что Мо'лодец с самого начала относится к Марусе, как к неосуществимой, "несбытошной", "неможной" возлюбленной; ведь он знает, что любить ее ему — нельзя. А Маруся, хоть и не знает этого, чует сердцем, что любовь их — странная, тревожная, колдовская… И потому сердце ее "гулко", и "вздох — сперт", когда она бежит за ним по дворам, оврагам, колдобинам, разматывая роковую нитку. Вот несколько строк из этой главы, написанной драматично, взрывчато, — как и вся, впрочем, поэма. С одной стороны — живописность, пластичность; а с другой — огромное внутреннее сверхчеловеческое напряжение. Все это передано в афористически-простонародной форме, что усиливает как изобразительный, зримый, так и внутренний, драматический эффект:
Через дичь-лебеду
Я ль на поводе веду?
Через дичь-лебеду
Я ль на поводе — иду?
Сердце — слева,
Месяц — справа,
Мимо царского
Кружала,
Мимо рыбна
Мимо ряда,
Вкруг церковныя ограды
Ко главному входу:
Врата на запоре.
— —
Ни души, ни вздоху.
Глянь: лесенка сбоку.
Шмыжком, с осторожкой
По лесенке — кошкой:
Стоит наш знакомец-то,
Грызет упо…
Последнее слово ("упокойника") недописано, недопроизнесено; Маруся так потрясена, что даже самой себе о том сказать не может. И когда первая жертва Мо'лодца — Марусин брат, умирая, пытается открыть сестре жуткую правду, — ее уши замкнуты для рокового слова: "Сестрица, погиб! Лют брачный твой пир, Жених твой у — ". Упырь, который дороже ей всего на свете, заоорожившая душу злая сила…
Но злая ли? Все ли столь просто? Ведь Мо'лодец говорил такие человечные слова… В том-то и смысл, что он — существо двудонное. Любящий злодей, ангел и дьявол, в одном. Упырь, погубитель он — после того как пробьет полночь; до полуночи — человечный, нежный, добрый Мо'лодец. После гибели брата Маруси он умоляет ее назвать его, предать его, отречься от него, чтобы спасти остальные жизни: "Нашего брата Правдою кроют!.. В кротости просим! Милости райской! Встану с допросом — Не отпирайся! Брось свою хитрость! — Сердце, клянусь: Прахом рассыплюсь, Ввек не вернусь!" И — самое неотразимое, против чего ни одному женскому сердцу устоять невозможно: "До сердцевины, Сердь моя, болен! Знай, что невинен, Знай, что неволен! Сам тебе в ручки, Сердце, даюсь!"
