Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина
Тогда, когда Ангелина спросила ее, хорошо ли она жила с мужем, Любовь Ивановна коротко ответила: «Хорошо». Ей не хотелось рассказывать о своей жизни подробнее.
Была ли она счастлива? А можно ли вообще определить меру своего счастья? У нее был муж, очень занятый службой, а потом и учебой (в академии он учился заочно), и они мало бывали вместе, даже в выходные дни. Было уже двое сыновей и те самые переезды с места на место, кочевая жизнь, все тяготы которой ложились прежде всего на нее: контейнеры, ремонты, дрова, и ко всему — адовая среднеазиатская жарища или бесконечные полярные ночи. Работа находилась везде; ей довелось поработать и на нефтеперегонном заводе, и в термичке, где не всякий мужик выдерживал, и лишь раз в год был благословенный месяц, когда они, все четверо, уезжали на Псковщину к родне Якушева. Лес, грибы, озеро, вечерняя рыбалка, уха, сваренная на костре, — бездумный, незаметный месяц, когда она будто впервые видела и узнавала человека, который был рядом с ней. Якушев был спокоен, деловит, суховат со всеми — и с ней, и с детьми, и с родней. Она считала, что это у него от многолетней, накопившейся усталости. И когда в редкий свободный вечер собирались офицеры — расписать «пульку», — она охотно готовила беляши и не обижалась, как другие жены, что он не с ней и не с ребятами, а садится за картишки. Он действительно очень уставал. Но зато если кто-нибудь шутил: «Скатерть и жена — злейшие враги преферанса», он отвечал: «Кроме Любы», — и поэтому в их дом шли охотней, чем в другие.
Иной раз о нашем счастье больше знают соседи, чем мы сами. Часто — будь то в Средней Азии, на Украине или в Заполярье — соседи говорили Любови Ивановне: «Ты-то вон какая счастливая! Муж не пьет, дети здоровенькие, сама красивая, и достаток в доме, — чего ж еще бабе надо?»
А ей надо было одно — чтобы он был ласков! Не при гостях, не на людях, а тогда, когда они оставались вдвоем. Как-то в порыве неожиданной нежности она с размаха села Якушеву на колени, прижалась к нему, обхватила мужа за шею, и вдруг он, похлопав ее по плечу, сказал: «У тебя там, кажется, еще посуда не вымыта?» Впрочем, что ж? Во всех служебных «объективках», которые начальство представляло на Якушева, неизменно присутствовало — «хороший семьянин».
Потом она подумает: у нас просто не было времени на обиды, ссоры, на те бесконечные выяснения отношений, которые изматывали многих ее знакомых. Но об этом она подумает много позже, забыв, что обиды все-таки были, и первой среди них была сухость Якушева. Просто Любовь Ивановна боялась и не хотела вспоминать и мелочи, и куда более серьезные события, которые больно трогали ее.
…Вспышка из-за книги, которую она дала почитать соседям, а Якушев не выносил, если книги уходили из дома… Ее день рождения, о котором он забыл и даже не поздравил, а потом равнодушно сказал: «Надо было напомнить, у меня все-таки голова, а не кибер…» Эта тетрадка, в которую он заносил все расходы и требовал, чтобы Люба делала то же самое, потому что иначе им не свести концы с концами. И боже упаси, если она покупала что-то незапланированное или без согласия Якушева! Он мог бросить ей: «Между прочим, я деньги не ворую и не печатаю», а потом не разговаривать неделю. Просто не замечать…
Это были мелочи, но они все-таки накапливались и накапливались, и как бы Люба ни пыталась избавляться от них, к старым мелочам прибавлялись новые, и только ее незлопамятный характер да еще вечная занятость не доводили до крупной ссоры, когда уже нет сил сдерживаться и хочется высказать все, а там будь что будет.
Все это и сейчас Любовь Ивановна старалась упрятать куда-то подальше, в самые глубокие уголки памяти. Было, не было — какая теперь разница! Бессонной ночью, в гостиничном номере, в чужом городе, нечаянно растревоженная чужим человеком, она вспоминала другое — то, что год за годом неотвязно преследовало ее, сотрясало ее болью. Только работа спасала ее от этой памяти и этой боли, о которой во всем мире не знал никто, даже Ангелина…
…Конференция по проблемам металловедения должна была проходить в Ленинграде, и Любовь Ивановна напросилась на нее сама, хотя завод и не собирался посылать туда своего представителя. Просто она ни разу не была в Ленинграде. Как-нибудь ее мужики перебьются неделю. За Володькой присмотрит Кирилл, соседка поможет с готовкой, ну, а убрать в квартире — занятие нехитрое.
Вот так, на целую неделю, она оставляла семью впервые, и ребята уныло ходили за ней, Володька совсем расхныкался и заявил, что в рот ничего не возьмет до ее возвращения, ни крошки, и вообще может умереть от голода. Был недоволен этой поездкой и Якушев, но сумел скрыть недовольство. Хочешь поехать — поезжай, конечно, проветрись, но зачем тебе это надо? Тем более сейчас… Она удивилась: почему «тем более»?
— У меня неприятности, — хмурясь, ответил Якушев.
— Господи, — сказала она, — какие еще неприятности?
— Всякие.
Он никогда не пускал жену в свои дела; в конце концов он человек военный, и ей вовсе незачем знать о его службе. В тот раз он тоже ничего не сказал. Неприятности — и все. Но ей очень хотелось в Ленинград, и Якушев сам заказал билет на самолет, и сам отвез ее на аэродром.
Все, что было внизу, сверху казалось серо-белым: белый снег и серые скалы. В Ленинграде же на Марсовом поле вовсю цвели тюльпаны, Летний сад стоял, подернутый зеленой дымкой, трава на лугу позади Русского музея казалась неправдоподобно яркой. Она представляла себе Ленинград вовсе не таким. В книгах Достоевского виделся всегда сумрачный город. Красота дворцов и памятников, о которых можно было судить по цветным открыткам, прежде казалась ей строгой, пожалуй, и чуть надменной и холодной. Люба увидела другой город: он был праздничным даже в этот обычный, будний день. Слишком велико было нетерпение — оставив вещи в гостинице, она бросилась в город, как заждавшийся отпускник в теплое море. Она ни у кого не спрашивала дорогу, просто шла и шла, с изумлением открывая то, что уже видела когда-то на снимках или в фильмах, но все виденное чудесным образом оказывалось другим: другой Летний сад, другая Петропавловка, другой Зимний, другое Адмиралтейство… И Нева была другой — не серая, с разлохмаченными тучами, готовыми лечь на воду, а синяя и оттого еще более просторная, с крикливыми белыми чайками и сверкающими ладожскими льдинами.
Ее словно подхватило ветром и несло, несло через этот необыкновенный город, через мосты, проспекты, тихие улочки и шумные, залитые солнцем площади, и она не чувствовала усталости, только незнакомую, не отпускающую ее ликующую радость.
Она все-таки заблудилась, наконец. Спросила, как добраться до Невского, и сразу несколько человек начали объяснять ей наперебой. Люба слушала и улыбалась: ей рассказывали, что в о т т а к могут показать дорогу только ленинградцы.
Конференция должна была проходить в Доме научно-технической пропаганды, и она зашла туда — зарегистрироваться. К столу девушки-секретарши уже стояло несколько человек, кто-то встал за ней… Когда подошла ее очередь, она протянула документы и назвала себя:
— Якушева, Любовь Ивановна.
— Люба? — тихо и недоверчиво спросили сзади. Она обернулась. — Люба! Ты?
Сначала она увидела п о т р я с е н н о е лицо, широко открытые растерянные глаза за стеклами очков и лишь потом узнала Генку Лопатникова. Это было так неожиданно и счастливо, что показалось чудом. Огромный незнакомый город — и вдруг Генка, славный Генка, который был по уши влюблен в нее чуть ли не со вступительных экзаменов в институт. Сколько же прошло лет, как они не виделись? Наверно, тысяча.
Потом они шли, перебивая друг друга вопросами.
— Ты откуда приехал?
— Ниоткуда. Я же здесь, на Металлическом.
— Я забыла… А я…
— Я знаю, где ты сейчас. — Он назвал город, откуда Люба прилетела сегодня.
— Каким образом?
— Мир тесен, Любонька. Как дети?
«Он всегда называл меня так — «Любонька», — подумала она. — И знает, что у меня д е т и».
— Хорошо. А ты женат?
— Да, — нехотя ответил он. — Кирюшка, наверно, совсем большой?
— Огромный. Сядем где-нибудь, у меня ноги гудят. С самого утра хожу по Ленинграду и уже еле живая. А у тебя кто?
— В каком смысле? А, дети?.. Никого.
Он не смотрел на нее, то и дело поправляя очки.
— Встречаешь кого-нибудь из наших?
— Нет, — сказала она.
— Ты… довольна жизнью, Люба? — вдруг очень тихо спросил Генка.
— Конечно, — сказала она. — Почему ты спрашиваешь об этом?
— Так, — ответил Генка и тут же перевел разговор: — Ты где остановилась? Может, зайдем куда-нибудь, пообедаем?
Она поднялась со скамейки.
— Пойдем! С утра ничего не ела. Вернее, с ночи — сегодня пришлось встать в три часа. Как все-таки странно, верно? Еще сегодня крутом был снег, и ветер дул — м о р д а в и н д, как его называют там, на Севере, а здесь тюльпаны, весна, солнце, зелень… И еще ты — очкарик Генка! Сказал бы кто-нибудь, что встретимся, — засмеялась бы и не поверила.
