Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века
Все закружатся, все словно угорят и будут охвачены такою жаждою веселья, что удовлетворить эту жажду почти невозможно. Одним словом – Масленица как бы обязывает обывателя веселиться во что бы то ни стало. Иному совсем не до веселья – и средств у него для этого мало, и дома неурядицы, и на плечах тяжелым бременем лежат то забота, то недуг какой– нибудь, но тем не менее и такой субъект старается забыть свои недуги, свое горе, добывает где-нибудь презренного металла и старается погулять, как может и как умеет.
Иной гуляет, так сказать, по традициям, ибо гулянье на Масленице освящено целыми веками, иной гуляет потому, что у него жизнь кипит и клокочет в крови, а иной целый год сидит, корпит над работой, копит копеечку за копеечкой, но на Масленице считает непременной обязанностью отдохнуть, погулять и повеселиться.
Гуляет богач, гуляет бедный, гуляет старый и молодой, гуляет оптимист и пессимист, а при этом развеселом гулянии считается необходимостью как можно больше проглотить блинов, хотя бы эти блины были человеку не по нутру. Впрочем, русское кулинарное искусство приходит здесь на помощь и преподносит желающему гулять обывателю блин во всевозможных видах, так что блин этот угодит решительно каждому вкусу.
Блин является то в виде легкого, воздушного, похожего на кружево печенья, которое можно скушать безнаказанно человеку с самым нежным организмом, то является он жирным, сочным куском теста, которое может переварить лишь тот желудок, про который говорится, что он «топор сварит», а затем блины совершенствуются изобретательностью хозяек, поваров и кухарок до такой степени, что становятся положительно не похожими на своего прародителя, каким может считаться русский гречневый блин.
Приправы в виде зернистой и паюсной икры, янтарной семги, удивительного масла и сметаны слишком уж ординарны, и приправы эти могут удовлетворить лишь обыкновенного человека, а вот такого гастронома, такого гурмана, который давным-давно уж сыт по горло, приправы эти не удовлетворят.
Мало такому гастроному и так называемых припеков в виде яиц, снетков, груздей, лука и т.д.»
Блины со всеми перечисленными атрибутами, конечно, были альфой и омегой Масленицы, но в этом алфавите имелась и буква «П», чтобы обозначить такое явление, как поголовное пьянство. Самые предусмотрительные москвичи, приступавшие к нему загодя, попали в поле зрения фельетониста журнала «Искры»:
«Пьянствует на Масленой Москва, вся пьянствует, поголовно. Городовые и дворники по улицам не успевают подбирать „тела“. В захолустных переулках этих тел, впрочем, никто не подбирает. Когда Масленица окончится, все эти „тела“ опять людьми станут и, почесывая ушибленные места, за дело примутся. А без ушибов, говорят, во время разгула в Москве никак нельзя. Заглянул к „Яру“, в „Стрельну“, даже в большие городские трактиры; вижу: точно, нельзя без ушибов.
– Шибко пьют?
На этот мой вопрос половой только ухмыльнулся и конфиденциально доложил:
– Масленица еще не началась, а вот уже почетный гражданин и коммерции советник Илья Ильич Перкалёв вчерась, выходя от нас после блинов с выпивкою, запел диким голосом... Дам своих перепужал. Насилу утишили. В швейцарской швейцара Никандру за барышню принял и в руку его поцеловал, а даме, тут случившейся, сунул в руку гривенник. На подъезде очинно кричать изволили.
– Домой, накричавшись, поехал?
– Какое домой! Вы, сударь, наших московских обычаев не знаете. Домой их степенство попадут денька через два – и то, если будет милость Божья».
То же издание дает обзор уличных сцен, когда праздничная неделя уже началась:
«Четыре часа пополудни. По улицам прохожие как-то странно поминутно наталкиваются друг на друга и расходятся с легкою перебранкой. Впрочем, дебошей больших не заметно. Только где-то и кого-то бьют. Кто-то уже закричал: караул! Из театров выходит народ после утреннего представления. Многие не дослушали до конца пьесу и уехали, торопясь к блинам. У Корша представляли что-то очень веселое, и замечается оживленное настроение публики, толпящейся в вестибюле и на подъезде.
– А, заклюй его муха! – говорит толстый купец с седеющей бородою другому – рыжеватому, худощавому. – Колесом ходит по сцене этот Сашин. Право слово, колесом.
– А Чинаров? И этот не выдал... В гамаку – как взбирался так-таки и изобразил: ногами кверху, а головой вниз.
– Это я люблю! Масленичное, весело чтобы было. А то, намедни, в Художественном тянули-тянули канитель какую– то. Жена всплакнула даже, дочери почали визжать, а меня пот прошиб. Да рази евто театр? Погребальная процессия – и все тут.
Купцы усаживаются в сани и уезжают. На крыльце появляется многочисленное семейство. Розовенькая и беленькая барышни хихикают. Саврасики в зеленых и пунцовых галстуках усаживают их в сани, нашептывая сладчайшие «куплименты». Один изловчился и, подсаживая, ущипнул миловидную блондинку за колено. Девица вскрикнула.
– Глашка, что ты? – спросил сам.
– Ногою снегу в калошу зачерпнула, – краснея, отвечает вскрикнувшая.
Саврасик ухмыляется.
– Сила Терентич! Ты куда же? – спрашивает сама, видя, что муженек, усадив семью в просторные сани, начинает отступать.
– По делу! Надо человечка одного повидать.
– Врешь! К «Яру» опять закатишься. Побойся Бога!
– И то, видно, боюсь, а то бы смирил тебя при всем честном народе, – говорит купец и машет кучеру, чтобы отъезжал.
По Тверской усиленное движение. Одиночки, тройки, пары наперегонки стремятся за заставу. Какой-то щеголек на иноходце уже сшиб с ног переходившего улицу старичка и погнал дальше. Однако старик сам поднялся. Только бранится, отряхая снег. В пошевнях двое с медно-красными лицами, очевидно коммерсанты, хохочут на всю улицу и придерживают, чтобы не выпала, очень пьяную даму. Тройка несется вскачь; ямщик дико орет: «Поди! Поди!».
Многие падают.
Две старушонки-салопницы остановились на панели и боятся переходить. У одной – лукошко с грязным кочном капусты, у другой – тавлинка с табаком.
– Лукерьюшка! Нюхни-ка зеленчаку и, благословясь, перейдем.
– Нюхнуть можно. Только вот, Агафьюшка, на переход не решаюсь. А вдруг наедет их степенство! После блинов прут они, выпуча глаза. Страсть!
– И, что ты, ничего. Не всегда же насмерть.
– А если ногу оторвут?
– Бога бы благодарила, кабы мне только ногу повредили. Перво-наперво, с него, членовредителя, аблакат деньгу взыщет. Не совсем же ирод и аблакат-то: даст и мне со взысканного малость. Потом безногую в богадельню примут. Казенный кусок хлеба тоже вещь недурная. Ноги стоит.
– Не говори так-то, Лукерьюшка! В каку богадельню еще попадешь. В иной такие строгости, что и другую ногу отдашь, только бы выпустили.
– Кофию по праздникам нет?
– Хуже. Смотритель нашу сестру дует.
– За что?
– За волосья. За что случится. Одначе, мать моя, надо переходить. Всех масленичных катальщиков не переждешь. Ишь, их сколько! Подсыпает и подсыпает. Гляди, милая, самого городового подмяли...
* * *В ресторане у «Яра», в большом зале, тьма народу. Все столики заняты компаниями с дамами и холостежью. Первые больше едят, вторые – больше пьют. Блины истребляются с превеликим азартом. В глубине нечто вроде сцены, и на ней десятка два девиц в белых вышитых блестками платьях что-то поют. За шумом и звоном посуды ничего нельзя разобрать. Чиновничек со шляпою, надвинутою на самые глаза, на колеблющихся жердеобразных ножках, неистово аплодирует. Ему шикают. Противу сцены на стульях сидят зрители. В первом ряду задремал трехобхватный купчина и похрапывает.
– Сила Терентич, проснись, неловко, – будит его сосед, худощавый, с козлиной бородкой, в розовом галстуке.
– А что? Платить по счету? Сичас.
– Да нет. Петь будут эти самые венгерки, а ты храпишь.
– Что же, что храплю. Выходит вроде как бы аккомпанемента.
– Соседи обижаются.
– А мне очень надо!
Хор строится полукругом. Мужчины по флангам. Молоденькие и покрасивее – в центре.
– На каком евто они диалехте поют? – спрашивает трехобхватный.
– Не разберешь. Как будто по-русски, а не поймешь.
– Это они на блиняном, масленичном диалехте поют, – замечает кто-то.
– Верно, – одобряет толстый и кричит: – Стой-ка-сь, Сеня! Я к ним перелезу. Слышнее будет. Авось пойму!
Купец карабкается на эстраду. Ему шикают. Он бранится.
– Шагай, что ли, – кричит товарищу.
– Да нельзя на эстрадину эту. Сичас и выведут.
– Эко-сь сморозил. Да кто меня выведет, если я деньги плачу?
Начинается суматоха. Подбегают лакеи, является распорядитель. Хоровые певицы ломают строй и перестают петь. Одни, столпившись в углу, хохочут; другие заводят со зрителями переговоры. Еще несколько человек влезает на эстраду. Слышна крупная брань. Кого-то бьют. Во входных дверях появляется околоточный...
* * *Близится к полуночи. Вся улица у ресторана заставлена экипажами. Кучера пьяны и не слышат вызовов. Пьяненькие бродят по снегу. Отыскивая своих автомедонов, ругаются и поминутно ослабевают. В отдельных кабинетах, что называется, дым коромыслом стоит. В главной зале – вавилон. Один пьяный, шатаясь, бродит и поливает пол шампанским, чтобы, значит, не было пыли. Другой выкатил глаза и ревет:
