Николай Стариков - Процесс антисоветского троцкистского центра (23-30 января 1937 года)
Я искренно заявляю, что я к этой преступной торговле государством непричастен, и заявляю, что Лившиц никогда мне об этом не говорил.
Я хочу еще сказать о крушениях на транспорте.
Гражданин государственный обвинитель совершенно правильно сказал, что вся сила нашей подрывной, вредительской, диверсионной работы сосредотачивалась на крушениях. Почему, спрашивается? Крушения и аварии на транспорте – это то место, где могут вредители, диверсанты, классовые враги безнаказанно проводить свою работу, будучи необнаруженными.
Это происходит потому, что несмотря на огромную созидательную и творческую работу, которую проделал Лазарь Моисеевич за полтора с небольшим года по работе на транспорте, в сознании ряда работников и большого числа специалистов не изжито понятие, что без крушений и аварий на транспорте работать нельзя, что крушения и аварии являются неизбежным следствием или спутником сложного производственного процесса на транспорте. Вот в этом, я бы сказал, убеждении и психологическом господстве теории, которая еще существует и, повторяю, полностью не изжита, находят себе место и враги. Нашли мы тоже в этой области свою вредительскую работу.
Граждане судьи, моя биография неразрывно связана со всей нашей революцией. Я поднялся до больших постов начальника ответственных дорог и был два раза по существу техническим руководителем самого ответственного на транспорте управления, эксплоатационного управления. Во времена еще Феликса Эдмундовича Дзержинского, который меня очень близко держал у себя, работали с ним вместе на транспорте. Первый я заключил по его поручению соглашение о международном сообщении с иностранными державами.
Поднявшись до больших постов, я пользовался исключительным доверием и партии, и правительства, и Л. М. Кагановича. Я искренне скажу, что эти полтора года, когда мне приходилось не раз встречаться с Лазарем Моисеевичем один на один, у нас было много разговоров, и всегда в этих разговорах я переживал чудовищную боль, когда Лазарь Моисеевич всегда мне говорил: «Я тебя знаю, как работника железнодорожника, знающего транспорт и с теоретической и с практической стороны. Но почему я не чувствую у тебя того размаха, который я вправе от тебя потребовать?» Этот размах находился во власти моей преступной работы и, повторяю, надо было нечеловеческое усилие, чтобы пройти эти разговоры. Но мужества, признаться, нехватило.
На этом процессе, как и на предварительном следствии, так и здесь на суде я старался искренне и до конца признать все, без всяких к тому понуждений – с первого дня, как началось следствие. И я чувствую, что до конца своего процесса я это выполнил, ибо при всей строгости квалификации моих преступлений государственным обвинителем он не мог исключить признания того, что мои показания отличаются добросовестностью. Я прошу граждан судей эту искренность мою учесть.
Я прошу также учесть при решении моей судьбы и мое заявление, которое я подал перед началом следствия, где я писал, что если мне будет сохранена жизнь, то я всеми силами, своими знаниями и преданностью постараюсь искупить все мои преступления, и я еще раз подтверждаю, что я их искуплю.
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПОДСУДИМОГО ТУРОКА
Граждане судьи! На троцкистский путь я встал в 1931 году; конечно, логически, с этого пути я уже в 1934 году, работая на Урале, встал на путь совершения прямых контрреволюционных вредительских действий и измены родине.
Я с этого времени активно участвовал в этой контрреволюционной практической работе, на практике осуществляя ту преступную программу, которую из-за границы давал Троцкий и наш центр.
Я должен здесь сказать, что если я к троцкизму примкнул в 1931 году случайно, то уже в 1934 году моя активная подлая работа уже не была случайной. Поэтому она была и активной.
Граждане судьи, мне, которого обвинитель в своем обвинении назвал бандитом, сравнив меня, как и моих соратников по скамье подсудимых и по действиям, с теми, кто на большой дороге стоит с кистенем и финкой, причем это название явилось следствием не случайно подобранного слова обвинителем, а явилось результатом тех преступных действий, которые я совершал, очень тяжело, конечно, просить у пролетарского суда, а по существу через него у советского народа, как изменнику, как бандиту снисхождения. Но я должен заявить вам, что я не всю свою жизнь вел борьбу с партией, а тем более встал на явно контрреволюционный путь.
Из 20 лет моего пребывания в партии я 14 лет честно и преданно служил делу революции. Я активно участвовал в гражданской войне, я имел правительственные награды. Конечно, граждане судьи, я не хочу сказать, и это было бы чудовищным думать, что эти мои заслуги в прошлом, в какой бы то ни было мере, перекрывают те чудовищные преступления, которые я совершил и по которым я сейчас сужусь. Но эти мои небольшие заслуги говорят о том, что я все-таки могу просить у вас снисхождения, которое бы дало мне возможность умереть не как агенту фашизма. А если бы мне была дарована жизнь, я своим упорным и честным трудом сумел бы вернуться обратно в лоно строителей социализма. Я и прошу, граждане судьи, учесть это мое заявление. Я дал самые беспощадные и самые откровенные показания как о своей деятельности, так и о деятельности той организации, в которой я состоял. Я еще раз прошу, если возможно, учесть мое заявление.
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПОДСУДИМОГО РАТАЙЧАКА
Граждане судьи! Тяжело говорить о всех преступлениях, совершенных каждым из нас, – участников троцкистской контрреволюционной организации. Особенно тяжело говорить сейчас, после исчерпывающей и правильной характеристики, данной государственным обвинителем всем действиям, совершенным этой контрреволюционной организацией, всеми сидящими здесь на скамье подсудимых и каждым в отдельности.
На следствии я дал исчерпывающие и искренние показания о всей той работе, которая проведена людьми по моим заданиям.
Я указал всех известных мне участников этой подлой организации для того, чтобы не оставить никаких хвостов или остатков, не оставить людей, которые хотя бы в малейшей мере были заражены гнилью этого троцкистского болота. Я не занимался никогда, до связи с троцкистской организацией, ни шпионажем, ни авантюризмом. Связав свою судьбу с этой контрреволюционной организацией, я стал агентом Троцкого, стал агентом фашизма. Грань здесь поставить очень трудно, ибо грани между агентами Троцкого и агентами фашизма нет.
Я провел целый ряд актов, и по моим заданиям их проводили люди, связанные со мною, чудовищных актов преступлений против партии, против советской власти, против советского народа. Уже в 1935 году стало совершенно ясным, что вся эта борьба не есть борьба против руководителей партии и правительства, не есть борьба за изменение политики партии и правительства, это есть борьба, самая настоящая борьба со всем русским народом, строящим свою новую жизнь. Мы нашими руками фактически разрушали то, что создавалось честными строителями социализма. Мы подрывали, разрушали то, что русский народ создавал в течение многолетней жестокой борьбы за изменение жизни, за строительство социализма в Советском Союзе. Совершенно ясно стало, что эта борьба совершенно никчемна, и что наши действия, преступные контрреволюционные действия, ни в коей мере не могут изменить борьбу честных трудящихся Советского Союза за завершение социалистического строительства.
Каждый наш акт, совершенный на том или другом предприятии, вызывал лишь новый энтузиазм в рабочем коллективе, каждый совершенный акт вызывал новую реакцию в работе предприятий, приводил к новым достижениям. Я в 1935 году фактически прекратил всякую активную работу в этой контрреволюционной организации. Но этого мало. Освободившись от своих соучастников, перестав фактически проводить активную борьбу с партией и правительством и с народом, я не нашел в себе достаточно мужества для того, чтобы рассказать, вскрыть всю грязь и всю контрреволюционную работу, для того, чтобы с ней раз навсегда покончить. Я искал выхода, чтобы самому уйти от всякой связи с людьми, которые были связаны со мной и с которыми я был связан. Повторяю, что этого мало, – до дня ареста я об участниках своей организации и своих преступлениях не рассказал.
Моя вина, также как и многих из нас, сидящих на скамье подсудимых, усугубляется тем, что я занимал довольно ответственный пост, руководящий пост в одной из наиболее важных отраслей промышленности. Моя вина усугубляется еще и тем, что я пользовался несомненно и постоянно исключительным доверием со стороны нашего наркома тяжелой промышленности, со стороны партии и правительства. Я должен, естественно, как человек, занимавший ответственное положение, нести большую ответственность, чем рядовой член или участник всех этих преступлений.
Я хочу только, граждане судьи, сказать – я еще не окончательно потерянный человек. Я еще способен к труду, и если суд найдет возможным сохранить мою жизнь, дать возможность честным трудом искупить вину перед Советской страной, работать над тем, чтобы в какой-то мере искупить все те преступления, которые мною совершены, я искренне и честно заявляю, что смогу честным трудом в значительной мере свою вину искупить. Об этом я и прошу суд.
