Сергей Максимов - Сибирь и каторга. Часть первая

Били доброго молодца на правеже
На жемчужном перехрестычке[101]
Во морозы во хрещенские.
Во два прутика железные.
Он стоит удаленький, не тряхнется,
И русы кудри не шелохнутся,
Только горючи слезы из глаз катятся.
Наезжал к нему православный царь,
Православный царь Петр Алексеевич.
Не золотая трубынька вострубила,
Не серебряна сыповочка возыграла,
Тут возговорит царь Петр Алексеевич:
"Вы за што добротнова казните?
Бьете-казните казнью смертною?"
Тут возговорят мужики приходские:
"Уж ты гой-еси, православный царь,
Царь Петр Алексеевич!
Мы за то его бьем-казним:
Он покрал у нас Миколу-то Можайскова
И унес казны сорок тысячей".
Тут возговорит добрый молодец:
"Уж ты гой-еси, православный царь,
Православный государь Петр Алексеевич,
Не вели меня за слово казнить-вешати,
Прикажи мне слово молвите,
Мне себя, добра молодца, поправите,
Не я покрал у них Миколу-то Можайскова,
И не я унес у него золоту казну,
А покрали его мужики-кашилы.
Только случилося мне, доброму молодцу,
Это дело самому видети.
Гулял я, молодец, по бережку
На желтом песку, при мелком леску,
И увидел, что они делят казну,
Не считаючи делят — отгребаючи.
У меня, у молодца, сердце разгорелося,
Молодецкая кровь раскипелася,
Ломал я, молодчик, мостовиночку дубовую,
Перебил я мужиков до полусмерти,
Иных прочих чуть живых пустил
И взял я у них золоту казну.
Взявши казну, стал пересчитывать:
Насчитал казны сорок тысячей".
Тут не золота трубынька вострубил
Не серебряна сыповочка возыграла,
Как возговорит надежа — православный царь,
Православный государь Петр Алексеевич:
"Ты куда такову казну девал?"
Тут возговорит добрый молодец:
"Уж ты гой-еси, православный царь,
Православный царь, Петр Алексеевич,
Прогулял я во кружале
Со голытьбою со кабацкою!"

При долинушке вырос куст с малинушкой
(или с калинушкой)
На кусточке ли (или на калинушке)
Сидит млад соловеюшко,
Сидит, громко свищет.
А в неволюшке сидит добрый молодец,
Сидит, слезно плачет;
Во слезах-то словечушко молвил:
— Растоскуйся ты, моя любезная, разгорюйся!
Уж я сам-то по тебе, любезная,
Сам я по тебе сгоревался.
Я от батюшки, я от матушки
Малой сын остался.
"Кто тебя, сироту, вспоил, вскормил?"
— Вскормил, вспоил православный мир,
Возлелеяла меня чужая сторонка,
Воскачала-то меня легкая лодка.
А теперь я, горемышный, во тюрьму попал,
Во тюрьму попал, тюрьму темную.

Из-за лесу, лесу темного,
Из-за гор, гор высоких,
Выплывала лодка легкая.
Ничем лодочка не изукрашена,
Молодцами изусажена;
Посередь лодки бел шатер стоит;
Под шатром-то золота казна;
Караулыцицей красна девица,
Девка плачет, как река льется;
У ней слезы, как волны бьются.
Атаман девку уговаривает:
— Не плачь, девка, не плачь, красная!
"Как мне, девушке, не плаката?
Атаману быть убитому,
Палачу (есаулу?) быть расстреляну!
А мне, девушке, тюрьма крепкая
И сосланьице далекое.
В чужедальнюю сторонушку,
Что в Сибирь-то некрещеную!"

Ты воспой, воспой,
Жавороночек,
На крутой горе,
На проталинке.
Ты утешь-ка, утешь,
Меня, молодца,
Меня, молодца
Во неволюшке,
Во неволюшке,
В каменной тюрьме,
За тремя дверьми
За дубовыми,
За тремя цепями
За железными.
Напишу письмо
К своему батюшке, —
Не пером напишу,
Не чернилами,
Напишу письмо
Горючьми слезьми.
Отец с матерью
Отступилися:
"Как у нас в роду
Воров не было,
Ни воров у нас,
Ни разбойников".

Уж ты, гуленька мой голубочек,
Сизокрылый ты мой воркуночек!
Отчего ко мне, гуленька, в гости не летаешь?
Разве домичка моего ты не знаешь?
Мой домик раскрашенной: ни дверей нет, ни окошек,
Только печка муровая, труба дымовая.
Как во трубочку дымок повевает,
А у моей любушки сердце занывает.
Ах вы, нянюшки-мамушки!
Вы берите ключи золотые,
Отпирайте замки вы витые,
Вынимайте вы уборы дорогие.
Вы идите к чиновникам с поклоном —
Выручайте, дружки, из неволи!
Или голоску моего, гуленька, ты не слышишь:
Мой громкой голос ветерком относит?
Или сизые твои крылья частым дождем мочит,
Холодным осенненьким сверху поливает?
Как не ласточка кругом саду летает,
Не касаточка к земле низко припадает,
А про мое несчастьице, видно, не знает:
Будто я, добрый молодец, во тюрьме сижу, во неволе.
Что никто-то, никто ко мне, доброму молодцу,
Не зайдет, не заедет, никто не заглянет.
Тут зашла-зашла к нему гостюшка дорогая,
Вот его-то любушка милая;
Не гостить зашла, а проведать.
Уж ты, любушка, ты моя радость дорогая,
Выкупай ты меня Бога для из неволи!
Не жалей ты своих цветных уборов:
Ты сходи-тка, сходи в дом к прокурору,
Попроси ты его слезно, попрошай-ка:
Не отпустит ли он меня, молодца,
На вольной свет погуляти,
Свое горе лютое разогнати?1

Мой сизой голубчик,
Ты зачем, для чего
В садик не летаешь?
Буйным ветром
Сизого относит,
Частым дождем
Крылья-перья мочит.
Мой миленькой,
Мой милой дружочек!
Ты пошто, для чего
Редко в гости ходишь:
Твой отец да мать
Тебя не спускают,
Род они, племя
Тебе запрещают?
Сидел-посидел
Удалой молодчик
В темной темнице.
У той у темной, у темной темницы
Ни дверей нету, нету ни окошек,
Еще в ней нету ни красна крылечка,
Только есть одна труба дымовая,
Из той трубы дым-от повевает,
Меня молоду горе разбирает.
Пойду я, млада, с горя в зелен садик,
Пойду-возьму я ключи золотые;
Отопру я сундуки-ларцы кованы,
Возьму денег ровно сорок тысяч,
Стану дружка-дружка выкупати.
Из неволюшки его выручати,
Грозен судья, судья-воевода,
Моей казны-казны не примает,
Меня молоду горе разбирает!
Пойду молода я с горя в чисто поле,
Пойду, нарву я лютого коренья,
Буду, стану я судью опоити.}

Соловейко ты мой, соловейко,
Разнесчастный ты мой соловейко!
Ты не вей себе, не вей себе теплого гнездышка,
Не вей при дорожке,
А совей-ка лучше его при долине:
Там никто его, никто не разорит
И твоих малых детушек никто не разгонит.
Как у Троицы было под горою,
За каменного было за стеною,
Там сидит, сидит добрый молодец,
Он сидит, сидит в каменной тюрьме;
Он не год сидит, он не два года.
Что никто к нему, разудалому,
Никто не зайдет, не заедет.
Тут зашла к нему гостюшка дорогая,
К нему матушка его родная;
Не гостить зашла, а проведать:
— Каково-то тебе, сыну милому,
Во тюрьме сидеть, во неволюшке?
Во тюрьме сидеть за решетками,
За решетками за железными?
— Ах ты, матушка, ты, родимая!
Ты сходи, сходи к прокурору в дом,
Попроси-ка ты его милости,
Не отпустит ли меня, доброго молодца,
На свет белый погулять еще?

Привелось мне, доброму молодцу,
Ехать мимо каменной тюрьмы.
На тюремном-то на белом окошечке
Сидел добрый молодец:
Он чесал свои русы кудерушки,
Частым белым гребешком.
Расчесавши свои русы кудерушки,
Сам восплакал слезно и сказал:
"Вы подуйте-ка, буйны ветры,
На родиму сторону!
Отнесите-ка вы, ветры буйные,
Моему батюшке низкий поклон,
Как моей родимой матушке челобитьице!
А жене молодой вот две волюшки:
Как первая воля — во вдовах сиди,
А вторая воля — замуж пойди!
На меня-то, молодца, не надейся,
У меня-то, молодца, есть своя печаль непридумная:
Осужден-то я на смертную казнь,
К наказанью ль кнутом да не милостному1.