Владимир Лакшин - Солженицын и колесо истории
Восхищался изображением ответработника местного масштаба, которому нужна спецпалата и который очень любит народ, но презирает «население».
Кому объяснить, что это преступно, такое обращение с писателем, подобным Солженицыну? Кто ответит за это? Во всяком случае, если все сойдутся со мной, надо будет действовать». <…>
3. VI.1966
Трифоныч рассуждал: «Как у нас любят покойников. Каждый жалкенький рассказ Платонова сейчас подбирают и печатают – «Лит. Россия» или «Неделя», – а прежде он с голоду помирал, не печатали, не признавали, гнали. Ахматову оскорбляли, как могли, оскорбляли как женщину, называли блудницей, а теперь – иначе, чем Анна Андреевна, ее и не поминают – «выдающийся русский поэт». А Марк Щеглов? Сейчас все его дневники, письма пошли в ход, а будь он жив – наверняка несладко бы ему пришлось. Ведь он бы еще что-нибудь написал».
Кончил «Раковый корпус» Солженицына. Какие бы ни были малые его недостатки, можно лишь удивляться этому писателю – разнообразию его характеров, точности и глубине описаний, серьезности смысла.
18. VI.1966
Хоть и не с руки было – поехал в Москву на обсуждение повести Солженицына. Собрались in corpore, Твардовский просил устроить чай из самовара.
Кисло выступили Закс, Кондратович, сдержанно Дементьев. Я говорил, кажется, горячо и волновался – вообще после вчерашнего никак не могу прийти в себя – и счет смерти, о котором писал Солженицын, для меня стал особенно близок и прост.
Очень хорошо, интересно говорил А.Т. – рассуждал бескорыстно: «Мы не можем вам обещать, что это будет напечатано, потому все эти разговоры ведутся как бы на том свете».
О литературе, как оружии классовой борьбы: «Когда орудие узнало, что оно орудие, – конечно, оно не стреляет».
Трифоныч очень хвалил повесть, но порой, говорил он, чувствуешь резь – нет, так быть не может. О Русанове: «Бандиты не говорят между собою, собравшись: «Вот что, бандиты, наконец-то мы собрались и давайте делать свое бандитское дело». Нет, есть целая система своих, вполне благопристойных, фраз, выражений и т. п. Русанов не может, получив отпор, требовать снова газету в палату. И не может все время оставаться тем же, каким пришел. Что-то должно у него внутри начать шевелиться.
(Ср. с Иваном Ильичом[83].)
Солженицын, как всегда, слушал всех внимательно, молча, расписывая замечания на 2-х бумажках. Потертый учительский черный портфель с двумя замками, обращение, несколько неловкое, «друзья мои», учит, тон – все это от его педагогической практики – другой аудитории он и не знает. Кое-где он наскакивал, как боевой петух, но все же сказал, что чувствует себя среди друзей и потому хочет объясниться. Благодарил Твардовского за «художнические замечания». О своей концепции сказал, отвечая Дементьеву, что и дальше не собирается делать ее более ясной. Он старается показать логику жизни разных людей, возникающие перед ними проблемы. «Иногда я сам решил бы их легко, иногда же они и для меня остаются непростыми и не столь ясными».
О Русанове говорил с особым запалом, решив, что редакция покушается на самую суть образа.
«Они остались безнаказанными. Пришло время хотя бы нравственным, литературным способом рассчитаться с этой породой людей». «Но я старался писать Русанова с симпатией», – сказал он и сам засмеялся, так это выглядело странно. Но его мысль понятна: он хотел бы писать изнутри.
«Я считаю, что Яго – неудача Шекспира. Яго делает зло из зла. Между тем зло ради зла не делает никогда и никто. Зло делают, оправдывая свою систему жизни, свои удобства, свои взгляды».
Кончилось все хорошо, лучше, чем я думал. Мы пошли после совещания «под тент» выпить по рюмке коньяку. Трифоныч был потрясен рассказом о вчерашней катастрофе. Говорил мне нежные слова, просил передать Свете, что он поздравляет ее с избавлением. «Такие несчастия, как бы совсем случайные, обычно след общего неблагополучия. Ходынка».
Говорил о Плучеке, его театре, которому Твардовский хочет устроить банкет, несмотря на их беды. Очень хвалил дневники Симонова.
О Солженицыне говорил: «Он – великий писатель, а мы больше, мы – журнал».
На обсуждении Трифоныч говорил: «Сейчас ясно, что у Солженицына как писателя есть такой прием – он берет человека в минуту его высших страданий – будь то тюрьма, война или смертельная болезнь». Пожалуй, это шире, чем прием.
4. VII.1966
Был Солженицын. Он многое доделал в своей повести, которая называется теперь «От среды до четверга». Убрал Авиэтту, сделал глубже, разностороннее Русанова, словом, – для себя – сделал очень много, знак того, что очень хочется ему эту вещь напечатать.
Говорил об обсуждении, которое ему понравилось, что он увидел «исторический момент в жизни редакции», «молодой редакции», к которой он причисляет и Твардовского с Марьямовым. Мнение наивное, но я не стал его разубеждать.
Я думаю, и этот план развивал ему, что поворот надо двигать не обычным, канцелярским, а демократическим путем, через писательскую среду – пусть ее узнают поближе больше людей, и тогда никакие закулисные клеветы не прилипнут.
28. VII.1966
Без меня обсуждали повесть Солженицына и решили отложить – Твардовский переживает всевозможные опасения – и очень давит на него укоренившаяся «дурная репутация» автора. <…>
4. VIII.1966
Болею, сижу на даче. Прочел в верстке новый вариант «Живого»[84] – превосходно, и сильную статью Черничиенко о промыслах.
Думал о Солженицыне. 1962 г. – дата рождения у нас новой литературы. «Иван Денисович» подвел черту под прежним и начал новое. Можно бранить Солженицына, пытаться поставить его вне литературы, но дело это обречено. Он теперь единственный романист, который дает уверенность, что реализм не умер, что он и теперь, как прежде, единственно жизнеспособная ветвь искусства. Все другие – ветки высохшие, и голые, омертвелые. Но с 62 г. переменилась и вся литература. Разве появился бы без Солженицына Залыгин, Семин да и последняя вещь Айтматова, которую уже хвалят, хотя и сквозь зубы? А ведь все это он натворил своим Шуховым и Матреной. Можно заметить и другое – тогда же, в 1962 году кончилась «молодежная литература», «4-е поколение» со «Звездным билетом» и пр. Появление Солженицына быстро уничтожило их легкий и скорый успех – сейчас они кажутся эпигонами самих себя, их никто не принимает всерьез.
Вот последствия выхода XI номера «Нового мира» 1962 г. Начала было подниматься новая и сильная литературная волна, но дадут ли ей подняться в рост или погасят давно испытанными гасильниками? Конечно, можно попробовать скомпрометировать Солженицына, даже не дать возможности ему печататься, но движение литературы во взятом им направлении остановить, пожалуй, нельзя.
Журнал будто ждал появления Солженицына, и когда он явился – этим было оправдано все – теории, декларации, компромиссы – и под будущие векселя мы получили золотое обеспечение. Надо об этом самому вспоминать и напоминать другим. А то как бы не растранжиритьосновной капитал, живя с него процентами. Очень тревожит меня история с повестью Александра Исаевича. <.. >
16. VIII.1966
Все случилось, как и ждал. Когда пришел с утра к Заксу, он говорил по телефону с Эмилией[85]. «Плохо дело», – сказал он, повесив трубку. Статья остановлена[86]. Эмилия показала ее Аветисяну, они все утро совещались и решили – остановить. Довод: опять полемика вокруг Семина, Солженицына, споры о «правде» и т. п.
Дневник 1969–1970 годов
4. V.69
<…>
Три[фоныч] расск[азал], что после изд[ания] «Ив[Денисовича]» («Ивана Денисовича») к нему на Пл[енуме] подошел Щербина и сказал: «Ну, зачем это? В одной моей обл[асти] 18 таких хозяйств». Спустя некоторое время (после выст[упления] Хр[ущева] о повести) – «а ведь все правда».
<…>
Получили письмо из Варшавы, опущенное в Бресте. Автор-аноним передает запись беседы с сотрудниками сов[етской] колонии в Варшаве – Арк[адия] Васильева[87] в феврале этого года. Как, однако, распоясался там этот господин! «Нов[ый] мир», говоря откровенно, печатает белиберду… Редколлегию придется сменить… и т. д.». Помои вылиты на Твард[овского], Симонова, Полевого и, конечно, на Солж[еницына].
7. V.69
Вечером Ис[аич] забегал ко мне на минуту, узнать, в каком положении А[лександр] Т[рифонович] и ждать ли его.
Посидел ровно минутку, написал записку А[лександру] Т[рифоновичу] – и исчез, а на прощанье неожиданно расцеловался со мною. Уже в дверях, глядя, как он стремительно убегает, я сказал ему: нельзя, Ис[аич], летать в таком темпе. «Нет, так и буду, пока на месте не упаду…»
31. V.69
По дороге в цирк, куда мы ехали с Сережей[88] в троллейбусе меня окликнул А[лександр] И[саевич]. Он проездом в М[оск]ве, обратно будет через две недели. Бросился расспрашивать меня – верны ли слухи. «Ни в коем случае ему нельзя уходить, теперь такие времена, что надо требовать бумажку. Где бумажка, покажите». Сказал, что читал статью Гуса в № 5 «Знамени». «Как он выдает с головой своих. С ним, конечно, нельзя 2-й раз спорить. Можно только, беря более широкий круг вопросов»[89].
