Юрий Феофанов - Пестрая лента
— Расскажите, как передали вы Шляговой двести рублей 21 марта? Подробнее.
— Значит, так. У нее сумочка такая была с застежкой…
Если бы это была первая встреча. Или чем-то выдающаяся. Тогда объяснимо, что в память врезались подробности. Но запомнить замок сумочки, с которой была подруга в этот день полтора года назад? Либо феноменальная память, как у Вольфа Мессинга. Либо ложь.
И само собой на каком-то этапе следствия стало получаться так, что следователь начал выяснять и оттенять фактики, которые говорили в пользу Шляговой. В следствии была перейдена незаметная пока грань, отделяющая ложь от истины. Вместо обвинений… Да, это я записал первую пришедшую в голову мысль — «вместо обвинения…» Потому что не только мы, грешные, но и юристы иные свыклись с мнением, что следователь лишь ищет улики да припирает к стенке. Нет же: факты он добывает, которые станут либо фактами уличающими, либо… теми фактами, которые оправдывают.
То, что происходит в уме и сердце следователя, можно сравнить с самим судебным процессом. Суд, как известно, выносит приговор после изучения всех обстоятельств дела, руководствуясь законом и правосознанием. Суд официально признает человека виновным или невиновным. Следователь, в сущности, вершит тот же акт. Он решает на основе собранных улик, руководствуясь законом и совестью, предъявлять обвинение человеку или не предъявлять. Обвинительный акт — не приговор, он может быть отвергнут судом, обвинение — еще не вина. Но механизм деятельности в сущности тот же. Только перед судьями состязаются обвинение и защита. Все тут происходит открыто, гласно, в установленных формах. А следователь должен действовать так, чтобы «за» и «против» обвинения человека в преступлении боролись в его, следователя, сознании, чтобы там победила безупречно честная точка зрения. Правовая догма, коей подчинен судебный процесс, во многом заменяется в деятельности следователя догмой нравственной: его правосознание и чувство долга выносят первый приговор до того, как сядет он писать обвинительное заключение.
Иван Владимирович вызвал Шлягову. Он вновь вернулся ко всем обстоятельствам дела. Сначала вытягивая слова из отчаявшейся женщины, потом долго слушал ее сбивчивый рассказ.
— Да, я призналась, — говорила она. — Но у меня не было выхода. Подписи мои на липовых документах. Показания Менакер и Пучковой против меня. Я на коленях умоляла их сказать правду. Они меня обвинили. Я сдалась. У меня не было аргументов в свою защиту, кроме голого «не виновна». Поэтому я и сказала, что виновна.
Электронная машина эти слова отчаявшегося человека, очевидно, отнесла бы к отрицательным величинам. Интуиция опытного следователя зачислила их в актив Шляговой. Но интуиция — еще не изделие, это лишь материал или инструмент. Штуков предположил, что Шлягова не виновна в хищениях. Оставалось доказать это.
Иван Владимирович поклонник так называемых хозяйственных дел. Если в качестве критерия взять общепринятую «интересность» работы, разве сравнишь погони, схватки, поиски следов с чтением бухгалтерских документов? Там все романтично — здесь буднично и сухо. Но…
— Конечно, и сравнивать нельзя, — Иван Владимирович смеется, — романтика поиска именно в скучных, как выражаетесь, бумагах.
Когда мы встретились, Штуков только что закончил расследование хищения в одном совхозе. Воры были опытны, следы заметены тщательно. Целый месяц следователь никого не вызывал на допросы — обложился гроссбухами и тщательно изучал ведомости, акты, проводки, провел почерковедческие и бухгалтерские экспертизы. И только тогда пригласил арестованного бухгалтера. Разложил перед ним свои выкладки. Тот прочитал, вскинул глаза на следователя, крякнул:
— Самому все написать или вы будете фиксировать?
Вот и весь допрос. А речь шла о хищении 25 тысяч. Другие подсудимые у других следователей петляли, лгали, отпирались, и нервы трепались, терпение лопалось, приходилось прерывать допросы, добирать факты, по ходу дела проводить дополнительные экспертизы, а прокурору шли жалобы — арестовали-де, а вины нет, не может следователь ее доказать. А у Штукова чинно и благородно: прочитал выкладки следователя преступник и понял, что петлять бесполезно — на лопатках лежит.
Вот так же основательно засел Штуков за бумаги автобазы. Он не верил показаниям Менакер не потому, что сразу заподозрил оговор — для этого не было оснований, — а потому, что обвинения Шляговой не нашли еще документального, объективного подтверждения. А ведь обвиняемый за лжесвидетельство даже не отвечает по закону. Значит, тем более каждое его слово должно подтвердиться.
Менакер утверждала, что преступление началось в ноябре 1968 года со сговора со Шляговой. Но тщательное изучение бумаг дало основание предположить, что хищения начались намного раньше, чем Шлягову назначили замдиректора. Значит, Менакер лжет?
Затем подписи. Часть документов действительно подписала Шлягова. Но на многих подпись ее оказалась подделанной Менакер. Зачем же подделка, если Шлягова заодно? Зачем лишний риск? Нелогично.
Помните, я говорил, что документы оставляются в трех экземплярах. Следствие располагало первыми, вторые оставались в банке. Штуков поднял их. И там явственно обнаружились дописки фамилий — значит, Шлягова подписала правильный документ, а фиктивные фамилии дописали. Но для чего это, если Шлягова в сговоре?
А что представляет собой «глава шайки»? Шлягова и ее муж — инженеры. Обстановка более чем скромная: книжный шкаф недавно в кредит покупали. Образ жизни без всяких излишков. Люди порядочные во всех отношениях. Конечно, и преступники маскируются. Вспомним хотя бы незабвенного Александра Ивановича Корейко. И все-таки… Все-таки интуиция подсказывала, что Шлягова не из тех.
Он вызвал на допрос Пучкову…
Тут я позволю себе еще одно небольшое отступление. Оно ничего не прибавит к описываемому уголовному делу, однако же даст пару штришков к облику Ивана Владимировича Штукова. А это, в свою очередь, отразится на предмете нашего разговора — то есть на том, как и почему была по справедливости решена судьба Шляговой…
Первый штришок совсем крошечный…
Когда я спросил Ивана Владимировича (то был «дежурный вопрос») кто его учитель на поприще следственной работы, он ответил:
— Вы удивитесь, но тем не менее это так. Бородин Александр Васильевич. Он-то об этом и не подозревает! А именно у него, человека гораздо моложе меня, я учился дотошности в распутывании хозяйственных дел.
Заметьте — не «вдумчивости», не «проникновению» — высокие слова не в чести у Штукова. «Дотошность» — это его слово. Это и его характеристика.
В свое время в поле зрения Ивана Владимировича попало пустяковое совсем происшествие — на Невском проспекте в Ленинграде угнали автомашину. Вскоре злоумышленника задержали. Свое он получил. Но что-то не позволяло Штукову сдать дело в архив. Что? То же, что и в истории со Шляговой — не все до конца казалось сказанным, установленным, объясненным.
Иван Владимирович начал дотошнейшим образом со всех сторон изучать личность злоумышленника, его связи. И протянулась ниточка к ограблению в Риге, к налетам во Ржеве. 64 эпизода, в которых участвовало 17 преступников, сплелись в сложный клубок. 10 месяцев распутывал его Штуков. Результатом внешним были 64 карточки, заведенные на каждый эпизод: описание события, улики, действующие лица, пособники, потерпевшие — настоящий научный анализ. Канцелярщина? Как хотите называйте. Но когда Иван Владимирович раскладывал грозный пасьянс перед тем, кого вызывал на допрос, тот сразу понимал — тут не выкрутишься. Канцелярщина? Нет, высокая культура следственного дела…
Вот и теперь, когда он вызвал на допрос Пучкову, та поняла — о ней знают все, надо раскрываться.
— Да, взяли мы великий грех на душу. Не виновата Аза. Оговорили мы ее. Мы со Шляговой давние враги. Да и потом… что там кривить — думали, меньше дадут.
«Обдумывая человеческие поступки, я всегда начинал не с того, чтобы смеяться, скорбеть или отрицать, а с того, чтобы понять» — так говорил Спиноза. Следователь, беря в руки дело, видимо, должен поступать именно так. Да, его долг изобличить преступника. Преступника! А не человека, который сел перед его столом, ибо человек этот может оказаться и невиновным, или не в том виновным, в чем его подозревают, или не в такой степени. Для такого непредвзятого взгляда нужно, я бы сказал, известное профессиональное мужество. Поэтому что подозрение, версия преступления, арест уже легли клеймом на человека, которого привел конвой. И все видят это клеймо, оно подтверждено многими данными, давшими основание подозревать и даже арестовать. А следователь не имеет права видеть каиновой печати.. Это бывает нелегко, ибо предвзятость сколь нетерпимое, столь же и сильное чувство…
