Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.
После обеденного перерыва трагикомедия суда продолжилась. Я не последовал «сочувственным» советам председателя трибунала Губского и, защищаясь от голословных обвинений, сказал, что этот суд напоминает мне суд в фашистской Германии над Димитровым по делу о поджоге рейхстага. Да, своими словами я провел знак равенства между фашистским и советским судом. Оба фальсифицировали дело и оба были несправедливы. В заключительном слове я сказал, что если все адресованные обвинения судьи смогли бы доказать, то я заслуживаю расстрела. Во всяком случае если бы они, судьи, обвинялись бы в инкриминируемых мне преступлениях (подготовка террористических актов против командиров Красной Армии), а я был бы их судьей, то я осудил бы их на расстрел. Приговор мне гласил: «семь лет исправительно-трудовых лагерей и три года поражения в правах. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Потом меня препроводили в подвал, в следственную камеру за «вещами». Я попрощался с Алексеевым, Львовым и стариком-старателем. Он оказался прав — я получил меньше «червонца». Был уже вечер, когда меня отвели в камеру, где находились уже осужденные. Дверь за мой захлопнулась звякнул запор, и я очутился во мраке. «Добрый вечер», — сказал я. Ко мне подошел кто-то, зажег спичку, осветил меня. «А, тоже из армии, — сказал, увидев меня в красноармейской форме, — За что, и сколько получил?»
Глава 11
«Не оплакивай былого,
О Грядущем не мечтай,
Действуй только в Настоящем
И ему лишь доверяй!»
Так началась моя тюремная жизнь в камере, где в разное время было 10-12 человек, уже «окрещенных» нашим «справедливым» судом. Старостой в нашей камере был тоже осужденный по 58-й статье красноармеец Иван Скрипаль. Его природный украинский юмор, его забавные и смешные истории, которые он часто рассказывал нам, помогали немного отвлечься от нашего тяжелого положения, несколько забыться и даже посмеяться. Вот сейчас, когда я вспоминаю прошлое, встает передо мной облик Ивана Скрипаля. Немного выше среднего роста с продолговатым лицом и несколько крупноватым носом, с хитрым прищуром добрых глаз, с украинским говором, он невольно располагал к себе каждого, кто с ним вступал в разговор. Он, староста камеры, принял меня в ряды однокамерников весьма доброжелательно. Оно и понятно: ведь я был его коллега по несчастью. Такой же боец Красной Армии, так же несправедливо обвиненный и также несправедливо осужденный. В нашей камере, к счастью, преобладающее число заключенных было осуждено по 58-й статье. Таким образом мы, политические заключенные, были ограждены от произвола уголовников, как это было в пересыльных лагерях, где нередко за пайку или хорошую одежду и обувь убивали владельца такого «добра». В этой тюремной камере по обеим сторонам ее стен были широкие нары, на которых ночью спали ее обитатели. Днем спать не разрешалось. Окна были снаружи закрыты деревянными козырьками. Приблизившись вплотную к грязному бетонному подоконнику, можно было увидеть наверху в просвет между козырьком и стеной клочок неба. Из обитателей камеры, состав который не был постоянным, помню немногих, причем фамилии их забыл. Помню Генриха (?) Панкраца, пожилого немца. Он, кажется, был пастором секты ментонитов. Были в камере жители Благовещенска Ламзин (его отец-старик, до революции владевший мельницей в городе, сидел в другой камере) и молодой парень, кажется, шкипер одного из амурских судов, речник, балагур и похабник. По какой статье он сидел, не знаю. Большая часть моих «компаньонов» сидела по 58 статье, хотя однажды в нам в камеру «подбросили» одного бандита. У него были отбиты легкие, он кашлял кровью и знал, что обречен скоро умереть. Тогда старостой камеры был уже я. Ивана Скрипаля взяли на этап. Я распорядился положить больного на нарах ближе к отопительной батарее. В глазах бандита я прочел огромное удивление. В тех камерах и в той среде, где он раньше был, такое не делалось. Там у батареи, дающей тепло, обычно лежал здоровяк, «авторитетный» вор или просто сильный зверь. Этот больной парень подозвал меня, предварительно узнав у других, что старостой меня избрала камера, и тихо сказал мне: «Вижу, что ты человек». На что я ему ответил, что все мы люди в этой камере, и что нелюди нас сюда посадили.
Глава 12
«Нет выше радости для человека, чем отдавать и помогать…»
И.А. ЕфремовМы, обитатели камеры, жалели нашего больного бандита, видя, что он обречен, что жизнь у него отнята. И какой бы он ни был в прошлом, чтобы он ни совершил против людей раньше, сейчас, в настоящем это был умирающий, харкающий кровью человек. И он, человек уголовного мира, столь чуждого нам, понял и оценил человечное отношение к нему. Однажды в нашу камеру втолкнули испуганного довольно жалкого на вид человечка. У нас было принято задавать вопросы вновь прибывшему. Новичок отвечал сбивчиво, путано, жаловался на произвол тюремных властей, глаза его беспокойно бегали. Он производил впечатление жалкого и одновременно скользкого человека.
Наш больной бандит все время лежал, часто укрывшись с головой, однако он пристально вглядывался в нового обитателя камеры. Потом подозвал меня и тихо сказал: «Предупреди всех своих. Это «наседка», я его узнал. Его забрасывали и к нам в те камеры, где я был». Я поблагодарил парня за такое предупреждение и в тот же день осторожно предупредил всех однокамерников о грозящей нам опасности от этого «стукача». Возник вопрос, как избавиться от этого «верноподданного», который мог оклеветать любого из нас. Ламзин, шкипер, Панкрац и я обсудили это положение, в какое попала наша камера, и решили избавиться от «наседки» довольно необычным способом. Конечно, можно было затеять драку и избить подброшенного нам стукача, но не хотелось из-за такой дряни страдать кому-либо из нас, сидя в карцере. Панкрац, Ланмзин и шкипер были местные, то есть жители Благовещенска. Они регулярно в определенный день получали от родных передачи. Решено было обкормить стукача, выразив ему свое доброе отношение. Настал день, когда местные получали передачи. Наше счастье, что в камере сидели те, кого можно было бы назвать политзаключенными. В нашей камере не было воров, блатных, то есть уголовников. Поэтому продукты и кое-какие вещи, переданные родными моим коллегам по несчастью, в целости доходили по назначению. Со мной, старостой камеры, поделились из своих передач те, кто их получил. А я обеденную порцию тюремной баланды и кусок хлеба дал «наседке». Надо заметить, что миска старосты камеры по емкости больше прочих мисок. В нее входит двойная порция. Стукач с благодарностью съел не только мою порцию но и порции баланды всех, получивших передачи. Потом ему дали соленого сала с хлебом. Он был несказанно обрадован таким хорошим к нему отношением. Но через пару часов у него начались страшные рези в животе. Не только мне, но и другим стало ясно, что от такого обжорства у нашего «подопечного» возможен заворот кишок. Я постучал в металлическую дверь камеры и вызвал коридорного дежурного. Я объяснил ему, что один из нас тяжело заболел. В общем его забрали, вероятно, в медсанчасть тюрьмы, а мы дружески с ним попрощались. Больной бандит в промежутках своего страшного кашля смеялся и хвалил нас за умно придуманный способ избавления от «наседки». «Этого бы не было, если бы ты не предупредил нас», — сказал я ему. Мы, обсуждая случившееся, пришли к выводу, что добро и милосердие надо проявлять к тому, кто нуждается в нем, а не к тому, кто несет в своей сущности и в своем проявлении зло.
В нашей камере появился новичок — Макаров. Красноармеец, «террорист и антисоветчик», срок — 8 лет. Мне хочется рассказать, как «справедливо» разделались с этим довольно ограниченным и явно некультурным парнем. Расправились, абсолютно не вникая в психологическую сущность его поведения, не задумываясь о правомерности всего случившегося. Но перейду к изложению истории Макарова, возмутившей меня и вызвавшей негодование тех сокамерников, кто не утратил способность реагировать на такие явления нашей действительности.
Макаров служил действительную военную службу в одном из гарнизонов 2-й ОКДВА (Отдельной Краснознаменной Дальневосточной Армии). Однажды он получил увольнительную и в одном из окрестных сел хорошо выпил. Он вовремя вернулся в часть, но чувствовал себя от выпитого вина плохо. Его тошнило, рвало, и он решил на ужин не ходить, попросив кого-то из красноармейцев принести ему от ужина только полагающийся сахар. Старшина скомандовал построение роты на ужин. Макаров после очередного приступа рвоты продолжал лежать на нарах. Поясняю, что во многих гарнизонах казармы имели для солдат и младшего комсостава в качестве спальных мест двухъярусные нары. Старшина, персонально обращаясь к Макарову, приказал ему стать в строй. Напрасно Макаров пытался убедить старшину, что ему нездоровится, и что он не может в данный момент принимать пищу. Старшина заявил, что он приказывает Макарову стать в строй и идти в столовую. Макаров наотрез отказался. И тут происходит то, что, наверное, возможно было только в обстановке дикости и произвола. Старшина отдает приказание сержантам силой поднять с койки Макарова и поставить в строй. Сержанты роты стараются, проявляют усердие и весьма неаккуратно сдергивают Макарова на бетонный пол казармы. Макаров по своему характеру отнюдь не кролик. Он вспыльчив и в момент раздражения способен на весьма резкие поступки. Ударившись затылком о пол, Макаров вскакивает на ноги и расшвыривает сержантов, раздавая удары направо и налево. К нему подступает старшина и получает такой удар, что летит на пол. Тут все набрасываются на Макарова, валят его на пол. Вся эта суета сопровождается взаимно выкрикиваемой нецензурной бранью. Явился командир роты и, наклонившись над связанным Макаровым, произнес: «А, контрик, враг народа, судить тебя будем, под трибунал пойдешь!» На что Макаров ответил, что этот офицер сам контрик, присовокупив ряд трудно излагаемых существительных и прилагательных. Затем Макаров плюнул ему в лицо, выкрикнув искреннее желание убить гада.
