Марио Варгас Льоса - Сон кельта. Документальный роман
В наступившей тишине слышно было лишь, как трещит в огне валежник да время от времени рычат вышедшие на ночной промысел звери. Дождь стих, но душный воздух по-прежнему был пропитан тяжелой влагой, и казалось, что вокруг все набухает, пышнеет, бурно прорастает ввысь и вширь. И сейчас, восемнадцать лет спустя, Роджер вновь сумел различить в сумятице образов, роящихся в отуманенной жаром голове, насмешливо-удивленный и пытливый взгляд, каким его тогда окинул Генри Мортон Стэнли.
— Африка — не для слабых, — сказал он наконец и так, словно говорил сам с собой. — А ваши тревоги и заботы свидетельствует о слабости. В том мире, где мы с вами находимся, я хочу сказать. Ни в Соединенных Штатах, ни в Англии это не имело бы никакого значения. Но в Африке слабый долго не протянет. Ядовитые змеи, лихорадки, отравленные стрелы или муха цеце быстро дадут ему укорот.
По тону и строю его речи, по оборотам и словечкам, которые он употреблял, чувствовалось, что Стэнли, валлиец родом, много лет прожил в Штатах.
— Ну, понятное дело, все это для их блага, — добавил он, кивнув на остроконечные хижины деревни, на краю которой был разбит бивак. — Приедут миссионеры, вырвут их из мрака язычества, объяснят, что христианину не пристало кушать ближнего своего. Врачи сделают прививки, избавят от эпидемий и лечить будут лучше, нежели колдуны и знахари. Компании обеспечат работой. В школах обучат языкам цивилизованных стран. Туземцы привыкнут носить одежду, молиться настоящему Богу, объясняться по-человечески, а не на этой обезьяньей тарабарщине, как сейчас. И мало-помалу откажутся от своих варварских обычаев ради тех, что приняты у людей просвещенных и современных. Если бы они осознавали, чтО мы для них сделали, ноги бы нам целовали. Однако по своему умственному развитию они ближе к бегемотам и крокодилам, нежели к нам с вами. Приходится за них решать, что им нужно, вот потому мы и заставили их подписать эти договоры. Зато дети их и внуки скажут нам спасибо. И очень может быть, когда-нибудь обожествят Леопольда, как обожествляют сейчас свои фетиши и пугала.
В каком месте великой реки стоял тогда их лагерь? Смутно помнилось, что где-то между Болобо и Чумбири, а тамошние жители были из племени батеке. Но он не был уверен. Все это зафиксировано в его дневниках, если позволительно назвать так записи в целой груде тетрадок и отдельных, разрознившихся за столько лет листков. Но во всяком случае тот разговор со Стэнли представал в памяти отчетливо и ярко. Не позабылось и то гадкое чувство, с каким рухнул он после него на свой лежак. Не тогда ли, не в ту ли ночь стала рассыпаться священная прежде триада Христианство — Цивилизация — Торговля, которая, по его глубокому убеждению, искупает и оправдывает колониализм. Еще с тех пор, как Роджер служил скромным помощником бухгалтера в ливерпульской фирме „Элдер Демпстер лайнз“, он был убежден, что всему на свете назначена своя цена. Злоупотребления неизбежны. Не все колонизаторы — такие бессребреники, как доктор Ливингстон, среди них гораздо больше стяжателей и мошенников, однако если подбить баланс, сальдо окажется в нашу пользу, и доход многократно превысит расход со всеми его издержками. Но в жизни — особенно африканской — все оказалось не так ясно и прозрачно, как в теории.
В тот год, когда Роджер Кейсмент участвовал в экспедиции, которую Генри Мортон Стэнли вел по землям, омываемым рекой Конго и тысячами ее притоков и большей частью не исследованным вовсе, он, не уставая дивиться его отваге и воле, свыкся с мыслью о загадочной сути этого человека. Что бы ни говорилось про него, все и всегда оказывалось вопиюще противоречиво, так что невозможно было ни отделить сведения достоверные от ложных, ни определить долю истины в преувеличениях и вымыслах. В жизни Стэнли реальное не удавалось отличить от придуманного.
И лишь одно становилось все более и более очевидным — образ великого благодетеля туземцев никак не соответствовал действительности. Роджер убеждался в этом, слушая рассказы тех, кто вместе со Стэнли в 1871–1872 годах искал доктора Ливингстона, и по их словам выходило, что та экспедиция была куда менее мирной, нежели нынешняя, ибо теперь, следуя, без сомнения, инструкциям самого Леопольда II, он гораздо деликатней вел себя по отношению к племенам, чьих вождей — общим числом 450 — принудил уступить свои земли и предоставить рабочую силу. Волосы вставали дыбом, когда сподвижники Стэнли, люди загрубелые и жестокие, вспоминали о том, что творил он прежде. Как устраивал в деревнях показательные казни каждого десятого, как рубил головы вождям, расстреливал всех поголовно, включая женщин и детей, за отказ снабдить экспедицию продовольствием или выделить из числа мужчин носильщиков, проводников и тех, кто, прокладывая путь остальным, должен был рубить просеки в лесной чащобе. Старые товарищи Стэнли побаивались его и выговоры от него сносили молча и безропотно. Но при этом — слепо верили в правоту его решений и едва ли не со священным трепетом вспоминали его знаменитую 999-дневную экспедицию 1874–1877 годов, когда погибли все белые и значительная часть африканцев.
Когда же в феврале 1885 года, на Берлинской конференции, где не было ни одного конголезца, четырнадцать ведущих держав во главе с Великобританией, Соединенными Штатами, Францией и Германией щедро одарили короля Леопольда II, рядом с которым неотлучно находился Генри Морган Стэнли, двумя с половиной миллионами квадратных километров и двадцатью миллионами жителей Конго — „во имя того, чтобы он открыл эти земли для торговли, уничтожил рабство, обратил и цивилизовал язычников“, — Роджер Кейсмент, только что отметивший свой двадцать первый день рождения и первую годовщину африканской жизни, был искренне рад. Не меньше, чем чиновники из МАК, в преддверии такого события загодя оказавшиеся в Конго, где разрабатывали проект, который король намерен был осуществить. Кейсмент, черноволосый, с глубоко посаженными серыми глазами, сухощавый и тонкий, но крепкого сложения и очень высокого роста, был неулыбчив, скуп на слова, а потому выглядел старше своих лет и казался человеком вполне зрелым. То, что было предметом его постоянных забот и тревог, обескураживало товарищей. Да кто из них принимал всерьез „цивилизаторскую миссию Европы в Африке“, не дававшую ему покоя ни днем ни ночью? Впрочем, его ценили и уважали за трудолюбивое усердие и всегдашнюю готовность протянуть руку помощи, выйти не в очередь на дежурство и вообще сделать что попросят. Если бы не пристрастие к табаку, можно было бы сказать, что он и вовсе лишен слабостей. Не пил и, когда на стоянках под воздействием спиртного у его спутников развязывались языки и речь заходила о женщинах, явно чувствовал неловкость и старался уйти. Он без устали бродил по лесу, устраивал весьма рискованные заплывы в реках и лагунах, энергичными гребками вспенивая воду перед самым носом у сонных бегемотов. Обожал собак, и товарищи вспоминали впоследствии, в какую истерику он впал, когда в 1884 году на охоте увидел, что его фокстерьер Спиндлер, пропоротый клыками дикого кабана, истекает кровью. Деньги — не в пример прочим европейцам — его интересовали мало. И в Африку его привела не мечта разбогатеть, а такие туманные материи, как стремление приобщить дикарей к прогрессу. Жалованье свое — восемьдесят фунтов стерлингов в год — он тратил на угощение товарищей. Сам вел жизнь самую воздержанную и умеренную. Да, разумеется, следил за собой, заботился о своей наружности и был всегда вымыт, причесан и одет так тщательно, словно находился не на лесной прогалине или на берегу реки, а в Лондоне, Ливерпуле или Дублине. Роджер был одарен склонностью к языкам — он выучил французский и португальский, а если оказывался по соседству со становищем какого-нибудь племени, уже через несколько дней начинал, пусть и с грехом пополам, коверкая африканские слова, но объясняться на его наречии. Имел обыкновение заносить все, что видел, в школьные тетрадки. Как-то обнаружилось, что он сочиняет стихи, над ним начали подшучивать, и Роджер в безмерном смущении принялся отнекиваться. Однажды он признался, что в детстве отец сек его и потому он не может спокойно смотреть, когда надсмотрщики хлещут носильщиков бичами, если те уронят кладь или замешкаются с исполнением приказа. Дымка некой мечтательности неизменно заволакивала его взгляд.
…Противоречивые чувства охватывали Роджера каждый раз, как он вспоминал Стэнли. Вот и теперь, медленно оправляясь от малярии, он размышлял о первопроходце. Да, разумеется, валлийский авантюрист видел в Африке всего лишь повод утолить свой спортивный интерес и получить добычу. Но кто станет отрицать, что он человек легендарный, почти мифологический герой, что его отвага, воля, презрение к смерти и честолюбие порою выходят за пределы человеческих возможностей? Роджер своими глазами видел, как Стэнли брал на руки детей, изуродованных оспой, как из своей фляжки поил туземцев, умирающих от холеры или „сонной болезни“, словно никакая зараза была ему не страшна. Кем же был на самом деле этот паладин, доблестно отстаивающий интересы Британской империи и далеко идущие замыслы короля Леопольда? Роджер был уверен, что это навсегда останется тайной и жизнь Стэнли вечно будет окутана густой паутиной вымыслов. Как его звали на самом деле? Генри Мортон Стэнли — такое имя дал ему один новоорлеанский коммерсант, который принял участие в юном валлийце без роду и племени и, кажется, даже усыновил его. Говорили, что на самом деле он — Джон Роулендз, но доподлинно никто ничего не знал. Как и то, вправду ли он родился в Уэльсе и провел детство в сиротском приюте, куда полицейские сдавали подобранных на улице беспризорных ребятишек. И то, что еще в ранней юности на грузовом судне добрался до Америки и во время Гражданской войны сражался рядовым солдатом сперва в рядах конфедератов, а потом — северян. А после, если верить слухам, сделался журналистом и писал репортажи о покорении Дикого Запада и о стычках пионеров с индейцами. И у него не было никакого опыта длительных путешествий, когда „Нью-Йорк хералд“ отправил его в Африку на поиски Ливингстона. Как мог он, уподобившись ищущему иголку в стоге сена, выжить в переходах по девственным лесам и 10 ноября 1871 года в Уджиджи все-таки найти пропавшего исследователя, которого, по собственному хвастливому признанию, ошеломил таким приветствием: „Доктор Ливингстон, я полагаю?“
