Виктор Гюго - Наполеон малый
Я предложил ему сесть, взял письмо, но когда хотел его распечатать, увидел, что оно адресовано коменданту Мезонану. Я сказал ему: «Дорогой комендант, это письмо вам, а не мне». — «Читайте, генерал!» Я вынимаю письмо из конверта и читаю:
«Дорогой комендант, вы тотчас же должны повидаться с генералом, о котором шла речь; вы знаете, что это человек решительный и на него можно положиться. Вы знаете также, что этого человека я намерен сделать маршалом Франции. Вы предложите ему от меня 100000 франков и спросите, на какого банкира или нотариуса я могу перечислить ему 300 000 франков, в случае если он лишится своего поста».
Я чуть не задохнулся от негодования, перевернул листок и увидел, что письмо подписано: Луи-Наполеон.
…Я вернул письмо коменданту и сказал, что эта дурацкая затея заранее обречена на провал».
Кто это говорит? Генерал Маньян. Где? В Палате пэров. Перед кем? Кто этот человек, сидящий на скамье подсудимых, которого показание Маньяна выставляет в таком «дурацком» виде, человек, к которому Маньян обращает свое «негодующее» лицо? Луи Бонапарт.
Деньги и вместе с деньгами оргии — вот его способ действия во всех трех попытках — в Страсбурге, в Булони, в Париже. Две неудачи, один успех. Маньян, который отказался в Булони, продался в Париже. Если бы 2 декабря Луи Бонапарт проиграл игру, то в Елисейском дворце у него нашли бы двадцать пять миллионов Французского государственного банка, как в Булони у него нашли пятьсот тысяч франков Лондонского банка.
Итак, значит, был все-таки день, когда во Франции — надо привыкнуть говорить об этом спокойно! — во Франции, в этой стране шпаги, стране рыцарей, стране Гоша, Друо и Баярда, был такой день, когда один человек с помощью пяти-шести политических шулеров, мастеров по предательствам и маклеров по части переворотов, развалившись в кресле в своем раззолоченном кабинете, положив ноги на каминную решетку и попыхивая сигарой, установил цену воинской чести, взвесил ее на весах, как товар, как вещь, которую можно продать и купить, оценил генерала в миллион франков, а солдата в двадцать и сказал о совести французской армии: это стоит столько-то.
И этот человек — племянник императора!
Впрочем, этот племянник не отличается гордостью: он умеет приноравливаться к неизбежным превратностям своих авантюр и легко, без всякого возмущения мирится с любой выпавшей ему долей. Пошлите его в Англию, и если для него почему-либо будет выгодно угодить английскому правительству, он не будет раздумывать ни минуты: та самая рука, которая сейчас тянется за скипетром Карла Великого, с величайшей готовностью ухватится за дубинку полисмена. Если бы я не был Наполеоном, я хотел бы быть Видоком.
Все это кажется немыслимым.
Такой человек правит Францией! Мало сказать — правит: владеет ею безраздельно!
И каждый день, каждое утро — декретами, посланиями, речами, всем этим неслыханным фанфаронством, которым он щеголяет в «Монитере», этот эмигрант, не знающий Франции, поучает Францию! Этот наглец уверяет Францию, что он ее спас! От кого? От нее самой! До него провидение делало только глупости; господь бог только и дожидался его, чтобы навести всюду порядок; и, наконец, он пришел! Тридцать шесть лет все, что только существовало во Франции, угрожало ей гибелью: трибуна — пустозвонство, печать — гвалт, мысль — наглость, свобода — вопиющее злоупотребление; он появился и мигом трибуну заменил сенатом, прессу — цензурой, мысль — глупостью, свободу — саблей; и вот сабля, цензура, глупость и сенат спасли Францию!
Спасли, — браво! Но от кого же, опять спрошу я? От нее самой! Так что же, в таком случае, представляла собою Франция? Сборище грабителей, воров, бунтовщиков, убийц и демагогов! Пришлось связать эту одержимую, эту Францию, и Луи Бонапарт надел ей наручники. Теперь она под арестом, на тюремном пайке, посажена на хлеб и на воду, наказана, унижена, связана по рукам и ногам, под надежной охраной; будьте спокойны — господин Бонапарт, жандарм, восседающий в Елисейском дворце, отвечает за нее перед Европой; он знает свое дело; на этой негодной Франции смирительная рубашка, а если только она пошевелится… Но что же означает это зрелище, этот сон, этот кошмар? С одной стороны — целая нация, первая из наций, с другой стороны — один человек, последний из людей; и вот что этот человек сделал с этой нацией! Он топчет ее ногами, смеется ей в лицо, издевается над ней, поносит, оскорбляет, унижает, позорит ее! Он заявляет: «Здесь только я, один я»! Как! В этой стране, Франции, где никто не смел заушить человека, оказалось возможным заушить целый народ! О! Какой невыносимый позор! Всякий раз, как Бонапарт плюнет, все должны вытирать лицо! И чтобы это могло продолжаться! И вы говорите, что это будет продолжаться! Нет! Нет! Всей кровью в наших жилах клянемся — нет, этого не будет! Если это продолжится, тогда, значит, на небе нет бога, а на земле нет более Франции!
Книга вторая
ПРАВИТЕЛЬСТВО
I
Конституция
Барабанный бой; слушайте, дурачье!
Президент республики,Считая, что все законы, ограничивающие свободу печати, были отменены, все законы против широкой гласности и свободного обмена мнениями аннулированы, право собраний полностью восстановлено и все чрезвычайные меры и декреты, не предусмотренные конституцией, а вызванные осадным положением, объявлены недействительными, в силу чего каждый гражданин, пользуясь любой формой гласности — афишами, газетами, выборными собраниями, — мог свободно высказаться; что все обязательства, и в первую очередь присяга от 20 декабря 1848 года, были неукоснительно выполнены, все тщательно изучено, все вопросы выяснены и разрешены, все кандидатуры публично обсуждены и нет никаких оснований подозревать, что хоть один человек подвергся какому-либо насилию; учитывая, словом, что каждому была обеспечена полнейшая свобода.
Что свободный изъявитель своей воли, народ, опрошенный, согласен ли он, связанный по рукам и по ногам, предаться на волю Луи Бонапарта,
Ответил «Да!» семью миллионами пятьюстами тысячами голосов, (Замечание автора: Мы еще поговорим об этих 7 500 000 голосов.)
ОбъявляетКонституцию, содержание коей следует:
Статья первая. Конституция признает, подтверждает и защищает великие принципы, провозглашенные в 1789 году и являющиеся основой государственного права французов.
Статья вторая и следующие. Трибуна к пресса, препятствовавшие прогрессу, заменяются полицией и цензурой, секретными совещаниями сената, Законодательного собрания и Государственного совета.
Заключительная статья. То, что называлось некогда человеческим разумом, упраздняется.
Тюильри, 14 января 1852 года.
Луи-Наполеон.
Сверено и скреплено большой государственной печатью. Хранитель печати и министр юстицииЭ. Руэр.
Эта конституция, которая столь высокопарно провозглашает и утверждает принципы и значение революции 1789 года, а отменяет только свободу, была внушена и подсказана Бонапарту старой афишкой одного провинциального театра, и мы полагаем весьма уместным напомнить о ней читателю:
сегодня ТОРЖЕСТВЕННОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ «БЕЛАЯ ДАМА» опера в трех актахВнимание! Музыка, которая затрудняла ход действия, заменяется остроумным и пикантным диалогом!
II
Сенат
«Остроумный и пикантный диалог» — это Государственный совет, Законодательный корпус и сенат.
Так, значит, есть сенат? Разумеется. Этот «великий орган», эта «уравновешивающая сила», этот «верховный умиротворитель» — он-то и представляет собой высшую гордость конституции. Займемся же им.
Сенат. Это сенат. О каком сенате идет речь? Не о том ли, который тщательно обсуждал, под каким соусом императору будет благоугодно вкушать тюрбо? Или это тот сенат, о котором Наполеон 5 апреля 1814 года сказал: «Достаточно было сделать знак — сенат считал это для себя приказанием и всегда делал больше, чем от него хотели»? Или это тот сенат, о котором Наполеон сказал в 1805 году: «Эти трусы боялись не угодить мне»?[20]
Или это тот сенат, по поводу коего почти такое же восклицание вырвалось у Тиберия: «Вот подлецы! Они еще более рабы, чем это требуется»? Или речь идет о том сенате, который заставил Карла XII сказать: «Пошлите им в Стокгольм мой сапог!» — «На какой предмет, ваше величество?» — осмелился робко вопросить министр. «Председательствовать в сенате».
Нет, оставим шутки! У нас сейчас восемьдесят сенаторов; в будущем году их будет сто пятьдесят. Им, только им одним, предоставлено в полное распоряжение четырнадцать статей конституции, начиная со статьи 19-й и вплоть до статьи 33-й. Они суть «стражи общественной свободы»; они выполняют свои обязанности безвозмездно (статья 22), в силу чего получают в год от пятнадцати до тридцати тысяч франков. Их занятие заключается в том, чтобы получать свое жалованье и «не препятствовать» обнародованию законов. Все они знаменитости.[21]
