Георгий Задорожников - Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945)
Бомбежки Севастополя то затихали, то возобновлялись. Гудки Морзавода и серены оповещали о приближающемся налете все с большим запозданием. Посчитав справедливо, что налеты будут нарастать, мужчины родственных семей решили отправить жен и детей в Симферополь. Подальше от военных объектов. В мирный торговый город. Так и сделали.
3. Симферополь
В Симферополь мы отправились двумя полусемьями: старшая мамина сестра Татьяна с сыном Валентином и мы с мамой. Мужчины, отец, дядя Вася, и бабушка остались на Подгорной. У мужчин броня, как у незаменимых работников, бабушка на хозяйстве. За прошедшие две недели войны, Симферополь не бомбили. Нас встретили тишина, зной и пыльная листва. Больше встречающих не было. Изначально при сборах тема жилья как-то легкомысленно была опущена. Ни родственников, ни близких знакомых в этом городе мы не имели. Такое состояние дел можно было тогда объяснить только продолжающейся тихой паникой. Феномен далеко не единичный – «Здравствуйте, мы приехали спасаться от бомбежки!». Длительное бездумное стояние на неприглядной вокзальной площади не привело к обретению крова. На втором часу на тетушку сошло откровение: где-то на дальней окраине города живет подруга детства и юности Казя, Казимира, и ее польская родня.
Мы протащились через весь город к каким-то хатам и садам, нигде не встретив никаких признаков войны, ни суеты, ни военных колон, ни мужчин, спешащих записываться в добровольцы. Кази не было. Она уехала далеко и надолго. Была старшая сестра Ванда с тремя детьми, только что закончившая свой страшный путь от Бреста. Муж пограничник остался там, жив ли, неизвестно. Все, что успели захватить, – большая банка варенья, питание на весь десятидневный путь. Под ними разбомбило три состава. Их постоянно расстреливали Мессершмитты. Они видели кровь и поля, усеянные трупами. Это была другая, их война, не такая, как наша.
Из дома-хаты вышел седой дед. Что-то отрывисто сказал на непонятном языке. Ванда перевела: «Принять не можем. Самим негде жить». Ни глотка воды, ни одной ягодки, а сад ломился от изобилия всего.
Куда теперь? Татьяна вспоминает, что у нашей соседки по улице Подгорной Сары Толобовой в Симферополе живут родители. Даже где-то записан адрес. Запись, к счастью, обнаруживается. Опять через весь город в наступающих сумерках находим усадьбу. Большой каменный дом окнами на Евпаторийское шоссе. Громадный фруктовый сад. Здесь живет чета престарелых евреев с младшим братом Сары. Нас безоговорочно впускают в просторные большие комнаты. Прохлада. Золотистые рамы картин, старинная мебель. В изумительных золотистых чашах подается простокваша, сметана, молоко, свежий хлеб. Нас моют и укладывают в неизведанные перины высотой до потолка.
По ночам, в стороне Севастополя, видны вспышки голубоватого огня, узкая полоска красного зарева и сливающийся в единый гул грохот взрывов. Когда грохот приближается ближе, и слышан рёв самолётов, нас будят, и мы бежим прятаться в сад среди деревьев. Так длится несколько дней. Нас никто не гонит. Но мы скучаем по дому, по привычному для нас укладу бытия. Приходит письмо от папы. На отдельном листке, под трафарет, большими буквами слова привета для меня. Папа сообщает, что бомбят меньше. Мы решаем возвращаться. Прощаемся с гостеприимными хозяевами. Предложенные за постой деньги категорически отвергаются. Милые добрые люди! Мы их больше никогда не увидим. Через месяц по шоссе, на которое выходит их дом, пройдут пешком и на танках белокурые мерзавцы, и не останется никого.
Обратный поезд до Севастополя тянется почти целый день. Проводники объясняют, что это связано с приказом – при объявлениях налета на Севастополь, движение прекращать.
Стоим в степи, среди зноя, стрекота кузнечиков, всеобщей расслабленной лени, тоскливой неизвестности. В Бахчисарае стоим около трех часов. Много черешни и татар. Канонада со стороны Севастополя слышна сильней. Что-то будет с нами? Что нас ждет? Немой вопрос на лицах людей. Подобное состояние остро, до слез, испытано мной осенью 1993 года, когда на загаженной Московской мостовой умелый немолодой баянист играл и пел песню Шевчука: «Что же будет с Родиной и с нами?». Как мог этот необыкновенный человек, поэт и композитор, предвидеть глубину народного несчастья последовавшего за развалом великой нашей Родины? Грустная осенняя безысходность предсказала лихой криминальный разгул, приход «дней окаянных».
4. Начало осады
Удивительно, но Севастопольский вечер встретил нас тишиной. Еще не были видны разрушения. Еще ходили трамваи. Правда, на перекрестках городского кольца появились полукруглые приземистые сооружения с узкой горизонтальной щелью вместо окна. То ли доты, то ли временные огневые точки. Сложены они были из желтого рыхлого евпаторийского камня. Вид их был неожидан, но грозен. Большие стеклянные витрины некоторых магазинов обложены мешками с песком. Много плакатов на военную тематику, знаменитый теперь: «Родина Мать зовет!». Фасадная стена ТКАФа (Дом офицеров, Дом флота) покрыта громадными полотнами с карикатурами на Гитлера и его банду. Тут же большая карта, на которой красными флажками ежедневно отмечаются границы фронтов. На краю Приморского бульвара, ближе к зданию Института Курортологии – шатер брошенного цирка Шапито. Совсем недавно здесь было ярко и празднично. Теперь за отвернутым краем полога только полный мрак, пустые скамьи, мышиный запах. Белые стены домов заляпаны черной краской для маскировки. Дома и стены на улице Подгорной стали рябыми, на всякий случай бабушка заляпала так же белых кур. Введен режим светомаскировки и строгое его соблюдение. Стращали даже стрельбой по плохо затемненным окнам. Обычные наши перегибы: ночью на улице нельзя курить – огонек может привлечь внимание пилота самолета. Многих глупостей уж и не помню. Вводились дежурства на крышах для борьбы с зажигалками. С вечера на границах подлета к городу вражеских самолетов на всю ночь поднимаются в небо заградительные аэростаты. В основном я видел их в районе Куликова поля. Мероприятие это длилось недолго, и было упразднено, вероятно, за неэффективностью.
Школа, как и положено, начала учебный год с первого сентября. Но уже скоро октябрь. Меня не ведут в первый класс, начало занятий пропущено по причине наших скитаний, описанных выше, а также из-за маминых опасений в связи с участившимися налетами. Мама занималась со мной сама – чтение вслух, написание карандашом в тетрадке в «три косых» сначала палочек, потом кружочков – однообразные страницы уродливых, нестройных знаков. До каллиграфии мы так и не дошли (потом стало не до этого).
На улице перед домом была выкопана «щель» – укрытие от бомбежек. Узкая, почти на ширину плеч канава длинной 4 метра, высотой в человеческий рост. Тонкая скамья вдоль стены. Сверху были уложены ряды хлипкого горбыля, присыпанного выкопанной землей. Руководства и чертежи по созданию этого укрепления были каким-то образом доставлены в каждый дом. Я попробовал спуститься в эту преисподнюю, но оставаться там более минуты не смог. Темнота, слабый огарок свечи, незнакомый еще запах свежепотревоженной земли, звуки осыпающегося со стен песка, неведомое чувство клаустрофобии. С криком и плачем, хотя и с чувством стыда за отсутствие мужества, я был удален и более там не бывал.
Прятались же мы от бомбежек, артиллерийских и минометных обстрелов в особом подвале при доме. Необходимы пояснения. Улица Подгорная вначале своего образования прилепилась на склоне холма, на террасе. Постепенно она расширялась трудами ее поселенцев, вплоть до плотного скалистого наплыва, которым была образована высокая, довольно ровная отвесная стена, одновременно являющаяся задней стеной дворов и домостроений. В этих скалистых стенах на уровне дворов потом были пробиты подсобные помещения для кладовок, разного рода живности, для хранения домашнего вина и бузы. Да, да бузы – такого бело-мутного, резкого, довольно приятного напитка из пшена.
Нашему подвалу предшествовала летняя кухня, в семье она называлась сенцы. Вход в подвал был узким, в виде овального отверстия, шириной до полутора метра и такой же высоты. Вглубь подвал расширялся, образуя помещение диаметром до четырех метров. За время осады отец его еще углубил в податливых слоях глинистой породы, в добавочную конуру метра в три, там была наша спальня. Природный слой скалы над нами почти в шесть метров надежно защищал нас от любого, даже прямого попадания бомбы. Очень слабым местом был вход в подвал, не смотря на дубовую дверь и каменный бункер перед ней, вряд ли все это устояло бы от разрыва бомбы перед входом. Тем не менее, подвал спас всю нашу семью. Слава Богу! Слава подвалу, где я провел все дни осады города! Это именно так. От малейшего намека на обстрел или налет я стремительно летел в подвал. Страх безотчетный. Рефлекс выработался стойкий. Не помогали никакие увещевания родных и насмешки брата. Последние месяцы блокады я вообще не выходил наружу. Только в подвале я чувствовал себя надежно защищенным. Я там безвылазно играл, читал, ел, спал. К ночи в подвал собиралась вся семья спать. Только тогда я успокаивался окончательно.
