Нуэль Эммонс - Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим
Ее звали Кэтлин Мэддокс. Родилась она в Эшленде, штат Кентукки, и была младшей из трех детей в семье Нэнси и Чарльза Мэддокса. Родители мамы любили свою дочь, и она хорошо о них отзывалась, но они были настоящими религиозными фанатиками, особенно бабуля, которая всем заправляла в доме. Она была строга и непреклонна в своем понимании божественной воли и требовала от своих домочадцев жить в соответствии с ее представлениями о желаниях Господа.
По мнению бабушки, если ты показал лодыжку или даже послал слишком теплую улыбку лицу противоположного пола, это уже было греховным поступком. На алкоголь и курение был наложен строгий запрет. Косметика считалась злом — ей пользовались лишь уличные девки. Сквернословие отправляло тебя в ад с той же скоростью, что и воровство или супружеская измена.
Мой дед работал в компании В&О Railroad. Он работал без устали, преданный раб своей компании и хозяев. Как и бабуля, дед тоже проповедовал слово Божье. В отличие от бабушки, он не был таким строгим поборником дисциплины, но, как и дети, находился под каблуком жены. Если он пытался приласкать мою мамочку, например, легонько шлепнуть ее по колену или положить ей руку на плечо, бабуля тут же намекала на его вульгарность. Чтобы жить мирно, дедушка позволил жене быть главной в доме. Бедняга. В старости его увезли из дома, который он содержал. Дед умер в сумасшедшем доме.
Маме постоянно приходилось отказываться от чего-то. От утреннего пробуждения до отхода ко сну она то и дело слышала: «Нет, Кэтлин, это платье слишком короткое. Заплети волосы, не причесывайся, как потаскуха. Из школы сразу домой, не вздумай болтать с мальчишками, поймаю. Нет, ты не можешь пойти на танцы в школе, потому что мы идем в церковь. Кэтлин, прочти молитву перед едой. Не забудь помолиться перед сном и попросить прощения за свои грехи».
В 1933 году в возрасте пятнадцати лет моя мать сбежала из дома. Пожалуй, лучше было бы сказать, что «ее выжили из дома».
Кое-кто из журналистов изобразил маму молоденькой шлюшкой. Если ее угораздило оказаться матерью Чарльза Мэнсона, значит, она не придерживалась моральных устоев. Лично мне больше нравится представлять ее своеобразной девочкой-хиппи тридцатых годов, опередившей появление «детей-цветов» на тридцать лет. Причины, заставившие ее покинуть родные стены, ничем не отличаются от тех, что было на уме у детей, с которыми я столкнулся уже в шестидесятых. Так же, как и эти дети, мать решила, что лучше быть бездомной и жить на улице, чем подчиняться предвзятым требованиям родителей, которые видят мир лишь таким, каким, по их мнению, он должен быть. Однажды родители очнутся. Их дети вовсе не тупицы. Домашняя жизнь — это как улица с многосторонним движением, где следует считаться и стараться понять все разнообразие жизни. Что касается утверждения, будто мама была проституткой, то полученное воспитание не позволило ей торговать телом, хотя тщеславие продажной женщины ей все-таки было свойственно. Броской красотой она никогда не отличалась, но была хорошенькой девушкой — рыжие волосы и изящное телосложение выделяли ее почти в любой компании. Ее рост едва доходил до ста шестидесяти пяти сантиметров, и ей казалось, что она потолстела, стоило ей набрать больше сорока килограммов. Но, несмотря на все свое тщеславие, внешнюю привлекательность и самоуверенность, мама искала себя и симпатии у окружающих. Пытаясь найти теплый прием, она могла легко и часто влюбляться, но быть шлюхой в то время? Бред!
Уже потом, испытав на себе удары судьбы и переживая трудные времена, она могла продать кому-то свое тело. Я не намерен осуждать ее за это. С учетом того, что мне довелось узнать, я могу лишь пожалеть, что у матери не хватило ума, чтобы стать проституткой. Здесь вы можете откинуться на своем стуле и заметить: «Сказать такое — вполне в духе Мэнсона, чего еще от него можно ожидать?» Но, по мне, первоклассная шлюха — одно из самых честных существ на земле. У нее есть товар, принадлежащий ей одной. Она. назначает за него цену. Если цена приемлема, клиент уходит довольный, а девушка может заплатить за квартиру и купить себе еды, и ее не изнасилует какой-нибудь бессовестный мужик, тыкаясь в нее своим твердым членом. У родителей не будет проблем с изнасилованной дочкой, которая будет всю жизнь пытаться забыть нанесенную ей психологическую травму. Полиция не заведет дело, а налогоплательщики не будут тратить свои средства на содержание в тюрьме какого-то парня бог знает сколько лет. Да, честная проститутка не просто спасает себя. Она и обществу приносит пользу.
11 ноября 1934 года, проживая в ту пору в Цинциннати, штат Огайо, моя незамужняя мать, которой было всего-навсего шестнадцать, родила внебрачного ребенка. В больнице новорожденного записали как «безымянный Мэддокс». Мальчик — это был я, Чарльз Майлз Мэнсон, — оказался изгоем с самого рождения. Зачал меня молодой аптечный ковбой. Он звался полковником Скоттом, переезжал с места на место в поисках работы. Тогда он трудился на строительстве плотины. Он не задержался надолго — он даже не видел, как у матери рос живот. Отец, тоже мне! Мне говорят, что я видел этого человека раз или два, но я не помню его лица.
Фамилия мне досталась от Уильяма Мэнсона, с которым мама стала жить вскоре после моего рождения. Уильям был намного старше мамы, и по его настоянию они в конце концов поженились. Не знаю, пытался он так запереть маму дома или женился на ней из моральных принципов, то есть потому, что в доме был ребенок. Так я получил фамилию Мэнсон, но отца — нет! Этот брак не был долгим, поэтому не могу сказать, что помню Уильяма Мэнсона. По его вине произошел развод или по маминой, я так и не узнал. Возможно, виновата была мама: она всегда была симпатичной маленькой девкой, которая была не прочь переспать с кем-нибудь на стороне.
Сбежав из дома, где ее абсолютно подавляли, мама без оглядки отдалась новому для нее состоянию свободы. Она много пила, спала с кем хотела, ни перед кем не отчитывалась и наслаждалась жизнью. Когда я появился на свет, у нее еще не было достаточно жизненного опыта — или опыта той самой свободы, — чтобы взять на себя всю ответственность материнства. Не скажу, что был нежеланным ребенком, но до изобретения противозачаточных средств было еще далеко, а мама, как многие другие молодые мамы, была не готова пойти на жертвы, которых требовал уход за ребенком и его воспитание. Со мной или без меня — у мамы был свой образ жизни. Меня оставляли у родственников или нанимали мне няню. Если у мамы было все хорошо, она не забирала меня. Нередко дедушка с бабушкой или кто-нибудь другой из семьи не могли отпустить няню, потому что мама не объявлялась. Понятное дело, что я всего этого не помню, но вы знаете, как это бывает: даже среди своих в семье, если уж кто-то в чем-то грешен, это обязательно смакуется. Один из маминых родственников с превеликим удовольствием рассказывал, как мама однажды продала меня за кувшин пива. Как-то днем мама сидела в одном кафе и держала меня на коленях. Бездетная официантка, мечтавшая о ребенке, в шутку предложила моей маме купить меня. «Кувшин пива, и он ваш», — ответила мамочка. Официантка принесла пиво, мама не спеша его прикончила и ушла из кафе, оставив меня там. Спустя несколько дней моему дяде пришлось обыскивать город в поисках той официантки, чтобы забрать меня домой.
Может показаться, что, рассказывая все эти вещи о своей матери, я предаю ее, ведь мамины «стандарты» явно не соответствуют принятым в обществе нормам. Но, постойте, мне нравилась моя мама, я любил ее, и если бы я мог выбирать, то выбрал бы ее. Она была бесподобна! Не заботясь обо мне, тем самым она заставляла меня справляться со всем самого.
Когда мне было лет шесть, мама оставила меня у бабушки с дедушкой, как предполагалось, на пару дней. Помню, через несколько дней дед позвал меня на прогулку. Выйдя из дома, он ласково заговорил со мной и стал добрее обычного. Во время прогулки мы играли и бегали наперегонки, и дедушка позволял мне обгонять его. Он посадил меня к себе на плечи, а я изображал самого высокого в мире великана. Потом мы присели передохнуть. Он обнял меня и, пряча слезы, сказал: «Твоя мама еще долго не вернется домой». Не знаю уж почему, у меня комок подкатил к горлу: то ли потому, что дедушка разрыдался, то ли я действительно осознал сказанное им.
Вместе со своим братом Лютером мать пыталась ограбить заправку в Чарльстоне, штат Западная Вирджиния. Говорят, они оглушили работника заправки бутылкой из-под кока-колы. Их поймали и дали по пять лет, отправив в Маундсвиль, тюрьму штата.
В Маундсвиле мать жила на женской половине тюрьмы, но работать ей приходилось рядом с камерами смертников. Ей нужно было убирать территорию, где в том числе находился эшафот (в Западной Вирджинии практиковалось повешение). Мама рассказывала, как однажды, делая уборку, она увидела, как охранники ведут к эшафоту какого-то мужчину. Обычно в день повешения на этой территории не должно быть никого, кроме официальных лиц и осужденного. Случайно или по недосмотру, маму забыли предупредить о назначенной на тот день казни. Опасаясь, как бы у нее не возникли проблемы, мама спряталась в кладовке для метелок за эшафотом. Когда петля затянулась, из-за того, что все произошло слишком быстро и под тяжестью тела, веревка перерезала парню шею, а мама подглядывала сквозь щелку, и ближе видеть происходящее было невозможно. Голова казненного подкатилась прямо к месту маминого укрытия. Она клялась, что глаза мертвеца были все еще широко раскрыты, так что смерть в буквальном смысле смотрела ей прямо в лицо.
