Энтони Бивор - Сталинград
Лейтенанту Александру Штальбергу о «приказе о юрисдикции» в личной беседе сообщил его двоюродный брат Хеннинг фон Тресков, впоследствии один из ключевых участников покушения на Гитлера в июле 1944 года. Штальберг воскликнул: «Но это же будет самое настоящее убийство!»[33]
«Да, смысл приказа именно такой», – согласился фон Тресков. Штальберг спросил, от кого исходит этот приказ. «От человека, которому ты принес присягу, – ответил ему брат. – Впрочем, как и я»,[34] – добавил он, пристально посмотрев Александру в глаза.
Некоторые командиры отказались признать этот приказ и довести его до сведения своих подчиненных. В основном это были те офицеры, кто уважал традиции армейской этики и недолюбливал нацистов. Многие, но не все, происходили из семей потомственных военных, – теперь численность данной прослойки офицерского корпуса стремительно сокращалась. В первую очередь это относится к германскому генералитету. Впрочем, у генералов нет никаких оправданий. Больше 200 высших военачальников слушали обращение Гитлера, в котором тот не оставил сомнений относительно предстоящей войны. Она должна была стать «битвой двух противоположных мировых взглядов», «войной на полное уничтожение», сражением с «большевистскими комиссарами и коммунистической интеллигенцией».[35]
Идея Rasenkampf, или «расовой войны», сделала характер кампании в России беспрецедентным. В настоящее время многие историки утверждают, что нацистская пропаганда настолько эффективно лишила противника в глазах вермахта всех человеческих качеств, что с самого начала вторжения германская армия оказалась под моральной анестезией. Вероятно, лучшим свидетельством успешного вдалбливания нацистской доктрины в головы солдат явилось то, что они практически не возражали против массовых расправ над евреями – кроме всего прочего, такие расправы сознательно отождествлялись с мерами безопасности против партизан в тыловых районах. Многие немецкие офицеры были недовольны тем, что их армия отказалась от соблюдения законов международного права на Восточном фронте, однако лишь единицы высказали вслух свое отвращение по поводу действий зондеркоманд, даже когда стало очевидно, что они являются частью программы расового уничтожения.
В свете свидетельств, извлеченных из собственных же архивов, трудно поверить в то неведение, о котором после войны говорили офицеры вермахта, особенно штабные. Например, командование 6-й армии взаимодействовало с зондеркомандой 4а СС, следовавшей за ней от западной границы Украины до Сталинграда. Штабным офицерам не просто было прекрасно известно, чем именно занимается зондеркоманда, – они даже выделяли ей в помощь войска, которые участвовали в облавах на евреев, а потом сгоняли их ко рву в Бабьем Яре.
Оглядываясь назад, особенно трудно оценить степень неведения на уровне командиров частей относительно истинной программы, в которой самым жестоким оружием предстояло стать голоду. Немногим офицерам была известна директива от 23 мая, призывавшая немецкие войска на востоке безвозмездно забирать все, что им нужно, а также отправлять в Германию не меньше 7 миллионов тонн зерна в год, однако догадаться о ней в общих чертах было нетрудно, исходя из распоряжения доставать все необходимое на месте. Нацистские лидеры не питали никаких иллюзий относительно того, какими последствиями обернутся для гражданского населения экспроприации на Украине. «Десятки миллионов человек будут голодать»,[36] – предсказывал Мартин Борман. Геринг предрекал, что крестьянам придется есть седла своих лошадей.
После того как в марте 1941 года началась подготовка основных деталей плана операции «Барбаросса», основная ответственность за то, что армия молча согласилась с массовыми репрессиями против гражданского населения, легла на генерала Франца Гальдера, начальника верховного командования сухопутными войсками вермахта. Подполковник Гельмут Гроскурт ознакомил с копиями секретных предписаний двух противников режима – бывшего дипломата Ульриха фон Хасселя и генерала Людвига Бека – еще в первую неделю апреля 1941 года. Кстати, сам Гроскурт погибнет вскоре после капитуляции под Сталинградом… «Волосы встают дыбом, – записал Хассель в своем дневнике, – когда читаешь о мерах, которые планируется предпринять в России, о систематическом нарушении законов военного времени, касающихся населения оккупированных территорий. Похоже, там будет властвовать бесконтрольный деспотизм – карикатура на любые законы. Такие действия превращают немецкого солдата в чудовище, до того существовавшее только во вражеской пропаганде». «Армии, – отметил далее Хассель, – придется взять на себя бремя ответственности за убийства и погромы, которое до сих пор оставалось уделом СС».[37]
Пессимизм Хасселя имел под собой веские основания. Были командиры, которые неохотно передавали вниз по инстанциям эти распоряжения в своих частях, но большинство сами отдавали приказы, чуть ли не слово в слово повторявшие те, что родились в ведомстве Геббельса. Самую примечательную в этом смысле директиву издал командующий 6-й армией фельдмаршал фон Рейхенау. Генерал Герман Гот, которому предстояло командовать 4-й танковой армией в Сталинградской битве, заявил: «Полное уничтожение тех самых евреев, которые поддерживают большевизм, является мерой самозащиты».[38] Генерал Эрих фон Манштейн, в прошлом прусский гвардейский офицер, по праву считающийся одним из самых блестящих стратегов всей Второй мировой войны, в очень узком кругу признававшийся в том, что в его жилах есть еврейская кровь, вскоре после того, как принял командование 11-й армией, подписал приказ, в котором говорилось: «Еврейско-большевистскую систему необходимо искоренить раз и навсегда».[39] Он даже пошел дальше, оправдав «…необходимость суровых мер в отношении евреев». Впрочем, в своих послевоенных мемуарах «Утерянные победы» Манштейн ни словом не упоминает об этом…
Принятие армией нацистской символики и принесение присяги лично Адольфу Гитлеру окончательно развеяли миф о том, будто вермахт остается в стороне от политики. «Генералы поддержали Гитлера, – много лет спустя признал фельдмаршал Паулюс, находясь в советском плену, – и, как следствие, полностью взяли на себя вину за его политику и методы ведения войны».[40]
Несмотря на все старания нацистов сплотить германскую армию, в июне 1941 года на уровне отдельных частей она оставалась вовсе не такой монолитной, как это впоследствии постарались представить некоторые писатели. Разница менталитета выходцев из Баварии, Восточной Пруссии, Саксонии и особенно австрийцев сразу бросалась в глаза. Даже в дивизиях, сформированных из жителей какого-то одного региона, можно было увидеть существенные различия. Например, многие молодые офицеры добровольных батальонов 60-й мотопехотной дивизии, впоследствии попавшей в окружение под Сталинградом, являлись выпускниками Высшей технической школы в Данциге. После возвращения родного города в состав фатерланда их охватила эйфория. «Для нас, – писал один из этих командиров, – национал-социализм был не программой партии, а квинтэссенцией немецкой нации».[41] С другой стороны, офицеры 160-го разведывательного батальона той же дивизии происходили в основном из семей восточнопрусских землевладельцев. В их числе был князь цу Дона-Шлобиттен, еще в 1918 году воевавший в составе кайзеровской гвардии на Украине.
16-я танковая дивизия хранила традиции старой прусской армии. Ее 2-й полк, которому летом следующего года предстояло стать на острие прорыва немецких войск к Сталинграду, вел свою историю от старейшего прусского кавалерийского полка, лейб-гвардии кирасирского. В полку было так много представителей знати, что офицеры почти не обращались друг к другу по званиям. «Вместо “господин капитан ” или “господин обер-лейтенант”, – вспоминал много позже один танкист, – они говорили друг другу “князь” или “граф”».[42] В ходе кампаний в Польше и во Франции полк понес такие незначительные потери, что практически полностью сохранил свой довоенный состав, а стало быть, и лицо.
Традиции прежней эпохи давали еще одно преимущество. «В своем полку, – вспоминал офицер из другой танковой дивизии, – высказываться откровенно было безопасно. В Берлине никто не осмеливался шутить о Гитлере так, как это делали мы».[43] Офицеры-земляки из Генерального штаба говорили о заговоре против фюрера, не опасаясь того, что на них донесут в гестапо. Доктор Алоис Бек, католический капеллан 297-й пехотной дивизии, пребывал в убеждении, что «из трех видов вооруженных сил вермахта сухопутные войска были наименее подвержены нацистской идеологии».[44] В люфтваффе не во всем согласные с режимом предпочитали молчать. «В те дни никому нельзя было доверять»,[45] – рассказал лейтенант 9-го зенитного дивизиона, взятый в плен под Сталинградом. Сам он был искренним только с одним офицером-однополчанином, который как-то разоткровенничался с ним и с глазу на глаз признался, что нацисты уничтожили его умственно неполноценного брата.
