Лев Квин - Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени
В послевоенное время в Латвии была проведена большая работа по выявлению неизвестных могил партизан и воинов Советской Армии. Осенью 1974 года, в канун тридцатилетия со дня освобождения Риги от фашистских захватчиков, останки многих из них были торжественно перевезены на братское кладбище.
Вполне возможно, что там, на братском кладбище Риги, обрел свой последний покой и Михаил Иванович Ассельборн.
ИДУ ПО СЛЕДУ
Вот, кажется, и все. Подробно выяснены обстоятельства гибели отважного воина-коммуниста. Поставлены все точки над «i».
И все-таки...
Читатель обратил, наверное, внимание на то место в рассказе Александра Сергеевича Яковлева, где он говорит о том, что несвоевременный уход группы от латышского отряда был, возможно, ошибкой. Некоторые другие партизаны высказываются еще более определенно. Они считают, что надо было сразу же уходить из окруженного фашистами леса и забираться поглубже в болото.
Давид Иванович Вагнер в своей упоминавшейся уже мною книге «Рыцари без страха», по существу, тоже принимает эту точку зрения. Он считает, что по-человечески действия Ассельборна вполне понятны, если учесть, как сильно было развито в нем чувство товарищества. Но если судить с чисто военной точки зрения, то партизанский командир в данном случае поступил, вероятно, неправильно.
С военной точки зрения поступил неправильно... Что ж, вполне возможно. Как говорится, кто не ошибается. Тем более в таких сложных обстоятельствах.
И все-таки что-то мешало мне твердо и окончательно поверить в это.
Сначала казалось, все дело в чувстве глубокой симпатии, которая возникла у меня по мере того, как я узнавал о капитане Ассельборне и его делах. Ведь так хочется, чтобы полюбившийся нам герой никогда и ни в чем не ошибался!
Но потом, еще и еще раз перечитывая свидетельства очевидцев и другие материалы, я наконец сообразил, в чем все-таки дело. Высказывались по поводу предполагаемой ошибки Ассельборна одни только участники разведывательно-диверсионной группы. А ведь он, прежде чем принял решение уходить или оставаться, дважды встречался с командованием латышского партизанского отряда Антона Поча. О чем говорил командир «ленинградцев» с латышами? Как они отнеслись к его решению уйти из Рускуловского леса? Что они думают: ошибся Ассельборн или не ошибся?
Об этом ничего не было известно.
И я решил попытаться восполнить пробел.
Надо сказать, что была к этому и еще одна, более личная, причина. Я сам происхожу из Латвии. Там родился, там вырос. Там в досоветское еще время работал в комсомольском подполье. Мне хорошо знакомы и унылые окрестности заболоченного озера, и негустые белоствольные березовые рощи, и розовые сосны на сыпучих песчаных дюнах. Ассельборн погиб на родной мне латвийской земле, и это тоже сыграло немаловажную роль в том, что мне захотелось разузнать как можно подробнее об обстоятельствах его гибели.
Одним из моих близких товарищей по антифашистскому подполью был Иван Михайлович Музыкантик. Во время войны он командовал третьим отрядом латвийской партизанской бригады. Для начала я решил написать ему. Территория Латвии не так уж обширна. Кто знает, может быть, где-нибудь и пересеклись партизанские тропы?
Первые строки ответного письма не слишком обрадовали. Отряд Ивана Михайловича действовал совсем в других местах — на юго-востоке республики, ближе к Белоруссии и Литве.
Но вот далее мой приятель писал:
«О так называемой ленинградской бригаде я слышал от партизан отряда Антона Поча. Самого Поча уже нет в живых. Он погиб вскоре после войны. Однако у нас в Риге живут комиссар его отряда И. Кадаковский, начальник штаба Я. Бурбо, другие партизаны. Выбирайся, приезжай, я познакомлю тебя с ними. Заодно и лишний раз проведаешь родные места».
Это уже обнадеживало.
Поразмыслив, я решил ехать. Только не сразу в Ригу. Сначала посетить Ленинград, где живут командиры и боевые товарищи героев повести.
Так состоялось наше знакомство с Михаилом Ивановичем Климентьевым, Андреем Дмитриевичем Проценко, Александром Сергеевичем Яковлевым... Так узнал я многие неизвестные ранее подробности боевых операций, в. которых участвовали Ассельборн и Фризен.
Первое время, как водится в таких случаях, товарищи ко мне присматривались, отвечали немногословно и не особенно охотно. Но затем мы разговорились. Первоначальный ледок настороженности растопился настолько, что я рискнул:
— Можно задать щекотливый вопрос?.. Вот появились в отряде Ассельборн, Фризен, другие товарищи, по национальности немцы. Как отнеслись к этому партизаны? Не было ли недоверия по отношению к ним?
К моему удивлению, Андрей Дмитриевич Проценко вдруг взял да и весело рассмеялся:
— Вы так многозначительно начали, что я уж и не знал, какого ждать подвоха!.. Да не думали мы совершенно об их национальности! И нисколько она нас не интересовала. Это в регулярной армии: вот фронт, по эту сторону — мы, по ту сторону — немцы. Здесь друзья, там враги — и отсюда соответствующий психологический настрой. А у партизан было совсем по-другому: кругом фронт, кругом враги, кругом друзья. Русский — а на полицейской службе у оккупантов. Немецкий офицер — а снабжает нас оперативной информацией. Латыш — айзсарг, каратель и сволочь. И латыш — друг, который сражался с тобой бок о бок. Более того: русский, на полицейской службе — и все-таки свой. Пленный командир Красной Армии, из лагеря бежал к нам в отряд — и предатель... Видите, какая путаница? Нет, вопрос о национальной принадлежности нас, партизаны, не интересовал совершенно. Другое дело, какой человек: стоящий или чепуховый? Вот что важно было узнать. И это, как правило, выяснялось на первом же серьезном задании.
...В Риге мне упрямо не везло с первого и до последнего дня. Товарищи из отряда Антона Поча как будто сговорились: никого нет на месте.
Звоню на квартиру Бурбо. Отвечают:
— Он в больнице. Звоню Кадаковскому:
— Пригласите, пожалуйста, Игната Игнатьевича.
— Нет дома.
— А когда будет?
— Не скоро. Он на курорте.
Звоню третьему. Вроде все хорошо. И на месте он. И здоров. И встретиться может со мной хоть сейчас. Одна беда: в отряде Поча он был лишь до появления «ленинградцев». А потом перевели совсем в другую партизанскую часть.
А то и еще хуже.
— Умер, — после короткой паузы говорят по телефону и кладут трубку.
Ведь времени прошло с тех пор вон сколько! А люди, пусть даже и бывшие партизаны, не вечны.
Решаю: раз уж так получается, нечего мне больше в Риге зря время терять. Поеду к Лубанскому озеру. Вряд ли кого там встречу из тех, кто мне нужен. Зато еще раз на озеро взгляну, пройдусь по пустынным, унылым, коричнево-серым, но чем-то щемяще привлекательным местам.
И там, на дальнем хуторе возле озера, встречаю — представьте себе! — «партизанскую сестру». Да, да, ту самую, с тремя малолетними детьми. Только теперь она уже не «партизанская сестра», а скорее «партизанская бабушка». И дети давно уже оперились, выросли и разлетелись из родимого, но очень уж одинокого гнезда среди болотных камышей.
Звать «партизанскую бабушку» Мартой Реблис. Поводила она меня по партизанским местам.
— Вот здесь их штаб был, русских партизан... Теперь тут посуше, а тогда под ногами — чмок-чмок...
Объясняться нелегко. Марта Реблис не знает толком ни русского, ни тем более немецкого. Говорит только на латгальском диалекте латышского языка, который я понимаю с трудом. Ей меня понять проще — я знаю литературный латышский.
— Как вы с ними объяснялись, матушка Реблис?
— А чего там долго объясняться? Записку сунут, так я и без всяких объяснений знаю, куда ее деть. Раненого приволокут, тоже без долгах речей все ясно. На крайний случай, звали в помощь нашего, латыша. Я уж не помню теперь, как его имя было. То ли Криш, то ли не Криш...
Эта простая малограмотная крестьянка ловко водила за нос и своих местных фашистских начальников, и гитлеровских «сверхчеловеков» из рейха. Не раз являлись они к ней на хутор:
— Чужие люди приходили?
— А как же! Вот вчера.
— Да? — оживлялись те. — Откуда? Как выглядели?
— А вот точно так же, как вы. Только таких цацок, — она указывала на витые из металлической нити квадратики в петлицах, — таких цацок, как эти, побольше.
— Тьфу, дура! — плевались те с досадой. Или остановит ее патруль, когда она возвращается из прибрежных зарослей:
— Э, баба, покажи бидон!
Она протягивает бидон, до краев наполненный молоком. Солдаты довольно улыбаются:
— Лаби, лаби![17]
Не встречалась, значит, эта латышка с «бандитами», не поила их молоком.
А простодушная с виду Марта, хорошо изучив повадки карателей, специально надаивала полный бидон молока, когда уходила с хутора на условленную встречу с партизанами. Обеспечивала, так сказать, себе алиби.
