Владимир Николаев - Красное самоубийство
По всем перечисленным выше адресам повинны в жестокостях люди самых разных национальностей, самых разных религий. Многие из них были отравлены ленинско-сталинским интернационализмом. Но есть у всех этих людей одно общее – горы. Да, горные массивы, где они живут, в том числе и красные кхмеры. Горные жители – с особой психологией. Может быть, следует учитывать это специфическое обстоятельство, а не только политические и социальные причины? Но, похоже, для этого нет соответствующих специалистов…
В те же годы, во второй половине прошлого века, мне посчастливилось хорошо узнать и Чехословакию. И тут решающую роль сыграли человеческие связи, дружба. Вскоре после войны я впервые попал в Прагу и подружился с одним из самых известных чешских поэтов Витезславом Незвалом. Я влюбился в Прагу, он любил Москву, мы часто стали видеться. Я перевел на русский немало его стихотворений, эти переводы публиковались у нас в журналах и книжных изданиях. В 50-е и 60-е годы Незвала у нас вообще много переводили и издавали, переводили в том числе Б. Пастернак, Л. Мартынов, Д. Самойлов, К. Симонов, Н. Асеев, И. Сельвинский, Я. Хелемский… Выдающийся турецкий поэт Назым Хикмет, с которым я познакомился в 50-е годы, назвал Незвала «одним из великих поэтов современности». И это справедливо.
Моя первая дочь родилась в Праге, и Незвал стал ее крестным отцом. Мы дали ей на западный манер двойное имя – Татьяна-Витезслава. Я никогда не смог бы так полюбить Прагу и чешскую культуру, если бы не дружба с Незвалом. Он же приоткрыл мне тайны послевоенной трагедии родного народа. Он близко знал многих жертв сталинского террора в Чехословакии. Думаю, его самого миновала их участь только потому, что он уже тогда был всемирно известным поэтом.
На мой взгляд, для чехов существенно то обстоятельство, что они расположились между Германией и Россией. Можно сказать, славянские немцы или немецкие славяне. Чехи не смогли, как венгры, поднять восстание против сталинской тирании, дотерпели аж до 1968 года, когда решились выступить «за социализм с человеческим лицом». Какая же это несбыточная химера! В ответ на это к ним пришли наши танки и солдаты. За ними не последовало судебных процессов с расстрелами и виселицами, как в конце 40-х годов при Сталине, но все равно страна была снова поставлена на колени еще почти на двадцать лет. К тому времени я знал лично немало чешских интеллигентов, в основном – писателей, поэтов, критиков, журналистов, и видел, как они страдали, как на них тяжело отразился 1968 год. Только потому, что они были порядочными людьми либеральных взглядов. Чешские власти, состоявшие после 1968 года из наших ставленников, перекрыли им кислород, не печатали, не ставили в театрах, не снимали в кино… У меня было трое близких друзей в Праге, моих ровесников, они учились в Москве в Литературном институте, потому мы и познакомились. Были они очень способными молодыми ребятами, хорошо начинали в Чехословакии после завершения учебы в Москве. В 1968 году оказались с теми, кто начал так называемую пражскую весну. Никого из них не посадили, но работать дальше не дали, просто сломали им жизнь.
И все же ни Сталину, ни Хрущеву, ни Брежневу не удалось придавить народы восточноевропейских стран так, как еще с 1917 года придавили у нас народы Советского Союза, начиная с великого русского. Несмотря на весь наш диктат, в них было больше свободы и элементарного порядка, чем на моей несчастной родине, они просто лучше нас жили, общественная атмосфера там была как бы проникнута светлыми воспоминаниями о довоенном вполне приемлемом буржуазном строе.
Так, например, по-иному дышалось и в Польше, где, несмотря на все наши старания, удалось сохранить землю за крестьянами и тем самым спасти страну от колхозной напасти. Только это обстоятельство и помогло Польше преодолеть немалые трудности в годы шоковой терапии, когда страна освободилась от нашей зависимости. Нам тот же номер даже в годы перестройки не удался, у нас землю крестьянам так и не отдали. Я не раз ездил по Польше (по-моему, разительно похожей на Россию) и всегда радостно удивлялся тому, что деревня там все-таки не бедствовала, как у нас…
Каждая подпавшая под нас страна исхитрялась по-своему. Скажем, в Венгрии были колхозы, но там придумали давать их членам большие приусадебные участки и помогали на них хозяйничать их собственникам, одновременно они же работали и в колхозе. Допустим, глава семейства, механизатор, работал в колхозе, а его жена и другие родственники выращивали у себя на участке, около дома, пятьдесят свиней (или держали несколько коров, разводили птицу, кроликов и т. п.). Я пожил немного в венгерской деревне и знаю, как неплохо, даже вполне зажиточно жили там. В те годы в нашей стране постоянно ощущалась острая нехватка продуктов, даже хлеба своего не хватало, а в Венгрии от продовольствия ломились магазины и рынки. Написал я в «Огоньке» об их своеобразном «колхозном» опыте. Как в прорубь…
Вообще, все наши вассалы в Европе, социалистические братья поневоле, жили сытнее и богаче нас. В той же Германской Демократической Республике, где я бывал несколько раз, меня всегда поражало то, насколько лучше нас живут немцы, проигравшие нам войну. Но… Все познается в сравнении. Когда рухнула Берлинская стена и ГДР объединилась с Западной Германией в единую страну, оказалось, что первая безнадежно отстала за послевоенные годы от своей родной западной сестры, отстала настолько, что надолго сделалась для нее тяжким бременем. А насколько же от Запада отстали мы?!
Наконец, еще об одном страшном последствии того, что мы на сорок с лишним лет закабалили восточноевропейские страны. Помимо всего прочего, что мы там натворили и о чем выше упоминается, мы занесли туда своего рода политический СПИД, то есть нашу «социалистическую» мораль и нравственность. Можно пояснить это на конкретном примере.
В конце 80-х годов я познакомился с писателем Ильей Константиновским. Он был постарше меня. Родился в Бессарабии, молодость свою провел в Румынии еще довоенной, увлекся там революционным движением. Накануне Великой Отечественной войны стал советским гражданином, осел в Москве, был полон энтузиазма, а столкнулся с нашей чудовищной действительностью. После смерти Сталина он смог часто ездить в Румынию, где, как он убедился, сталинский террор наделал не меньше бед, чем у нас. А главное, что он увидел, – это перерождение души его бывших товарищей по революционной борьбе. Те из них, кто все же уцелел в послевоенные годы, заняли особняки бухарестских богачей и скрылись за плотным кольцом охраны. И сами сеяли страх вокруг себя. И при том по-прежнему тоже дрожали от страха. Как известно, именно в Румынии сталинизм задержался надолго и дал страшные рецидивы. Стоит вспомнить, что представлял из себя диктаторский режим Чаушеску! Кстати, Константиновский сразу обнаружил в Румынии при Чаушеску за собой слежку, с которой познакомился еще в довоенной Румынии и у нас, при Сталине. В конце 80-х годов он писал в «Огоньке»:
...«Я не поверил своим глазам, увидев в Бухаресте начала семидесятых то же самое, что видел в Москве в конце сороковых и в начале пятидесятых. Я вернулся в прошлое?»
В своих воспоминаниях он развивает эту мысль:
...«Кто же это сделал? Кто так посмеялся над этими людьми, которых я знал в пору наивысшего расцвета их физических и духовных сил, когда они искренно желали доброго, человечного, справедливого? Но точно ли кто-то все это сделал? Виноват ли только Сталин и его система, которую они послушно скопировали? Или их постигло возмездие за преступление, в котором они тоже повинны, – они не только поверили, что доброе, человечное, справедливое можно достигнуть насилием, но и сами в нем участвовали; они до сих пор от него не отказались, ни один из них не вышел добровольно из игры. И вот их итог: они, мнившие себя освободителями рабов, сами стали рабами; подавив в себе былую храбрость и самоотверженность, они потеряли чувство стыда и, не стесняясь тех, кого собирались облагодетельствовать, переселились в особняки и виллы, отобранные у прежних угнетателей, и сами живут теперь той сытой, бездуховной жизнью, пронизанной властолюбием и жадностью, которую когда-то презирали…
Поездки в Бухарест дали мне редкую возможность взглянуть на занимавшее меня “устройство” как бы сверху, увидеть, что происходит на высшем этаже новой власти. То, что я увидел, оказалось, пожалуй, еще более печальным, чем все, что я привык видеть “внизу”. Я увидел опустошение, которое произвело участие в механизме тотального насилия в душах людей, их метаморфозу, их деградацию. А ведь это были мои друзья юности, люди, которых я любил. Дорогую цену они заплатили все, без исключения, за свой путь “наверх”. Даже те из них, кто не успел взобраться на вершину пирамиды власти и, как говорится, выпал из тележки уже по дороге, тоже заплатили дорогую цену за свое намерение; одни уплатили за него годами тюрьмы, другие потерей личности, безумием…»
