ВЛАДИМИР ШИГИН - АПРК «КУРСК» ПОСЛЕСЛОВИЕ К ТРАГЕДИИ
В обиходе подводники 7-й дивизии именуют свое соединение емко: «Дивизия «Россия»! У входа в штаб на стене чьи-то самодельные, но искренние стихи:
Подводник — это звание такое.
Неси его с поднятой головой.
И хоть не все подводники — Герои,
Но в жизни из них каждый был герой...
Знакомлюсь с начальником боевой подготовки дивизии Сережей Ковалевым. Он увлекается историей флота, читал мои книги. Тут же находим общих знакомых: мой одноклассник по гремихской школе Юра Борозинец — его однокашник по Ленкому. Еще раз убеждаешься, как тесен наш флотский мир. У Сергея жена в отъезде, и вечером он приглашает к себе. Покупаем бутылку. Пытаемся вроде бы говорить о темах давних, но разговор то и дело все равно возвращается к «Курску». Вообще, с кем бы и на какие бы темы во время пребывания в Видяеве я ни говорил, обязательно все в конце концов сводится к «Курску». Основной вопрос: что же случилось с подводным крейсером? Но ответа нет.
С командирами кораблей Олегом Якубиной и Володей Соколовым идем на «Воронеж». Ребята показывают мне корабль, ведь «Воронеж» однотипен «Курску». Долго стоим в 9-м отсеке. Вот он, тот самый АСЛ, известный теперь всей стране: массивное стальное кольцо люка и переносной вертикальный трапик, как шаткая тропа к спасению. В командирской каюте поднимаем по поминальной чарке. Потом обедаем в кают-компании. Весь обед — в гробовой тишине. Тих даже лейтенантский стол. У мальчишки-вестового на груди большой крест. Его перевели на «Воронеж» буквально за несколько дней до выхода «Курска» в море. Говорит, что крест его и спас да, наверное, еще мамины молитвы. Беда придавила всех. Вечером приглашаю Олега с Володей к себе в гостиницу. Приглашение принимается.
После дневной беготни накрываю импровизированный стол. Приходят Якубина и Соколов, но не одни. С ними командир «Пскова» Игорь Хрипунов и еще несколько человек. Первая чарка — поминальная, вторая и третья — тоже... Пытаюсь выяснить их версии гибели лодки. Ребята высказывают свое мнение, даже горячо спорят. Похоже, этого вопроса все ждали. Потом Володя Соколов говорит за всех:
— Если честно, то никому ничего не понятно. Объяснения произошедшему у нас нет. Случилось нечто страшное, но что — никому не известно.
Все в полном недоумении: потопить «Курск» просто невозможно! Огромное водоизмещение, современные средства борьбы за живучесть, великолепный экипаж и лучший командир!
Дальше разговор пошел какой-то неровный. Перескакиваем с пятого на десятое. Каждый хочет высказаться, я тоже. Хорошо понимаю командиров. У них наболело, и они пришли к заезжему писателю, чтобы поделиться со свежим человеком. Почему-то считают, если я из Москвы, то должен знать все. Но я кроме слухов толком ничего не знаю и явно этим всех разочаровываю.
—Гена Лячин должен был поднять Андреевский флаг на Средиземном море. Не успел. Но мы его там все равно поднимем! — это командир второго экипажа «Курска» ОлегЯкубина.
Общее мнение, что в трагедии корабля все же присутствовало некое внешнее воздействие.
—Нам бы только в море, а там мы за Гену и его ребят посчитаемся! — это командир «Пскова» Игорь Хрипунов.
Всех интересует, что с днищем «Курска». Возможно, удар был оттуда.
Кто-то, сидя на прикроватной тумбочке (стул в номере у меня всего один), отвернулся, и я вижу краем глаза, как он вытирает предательски выступившие слезы.
Спрашиваю:
—Мог ли быть таран?
Ребята тут же рисуют на обрывке бумаги всевозможные варианты. Командир «Костромы» Володя Соколов, словно летчик, показывает мне все на руках. Грешит на американцев. Соколов вспоминает столкновение его лодки с «Батон Руж». Тогда, несмотря на все предъявленные доказательства, американцы молчали как партизаны и признались в своей вине лишь несколько лет спустя. Но ведь тогда все обошлось без человеческих жертв!
—А торпеда?
После довольно оживленной дискуссии все приходят к выводу, что торпедной атаки быть не могло. Во-первых, торпеда наводилась бы на шум винтов, то есть на 9-й отсек, а не на носовые. Во-вторых, в этом случае у Лячина было время на принятие решения, и такой командир, как Гена, нашел бы выход. Он бы однозначно всплыл и передал сигнал, что подвергся атаке. Кроме того, совсем рядом были наша АМГ и лодки, они бы сразу разнесли супостата вдрызг, он же в конце концов не самоубийца, все понимали. Одно дело — напасть на нашу лодку где-нибудь втихаря в океане, и совсем другое — в полигоне на виду всего Северного флота!
Расстаемся за полночь. Соколову утром надо быть в готовности — предстоит идти на торпедолове к месту гибели «Курска».
Дай бог, чтобы пустили, хоть цветы опущу на Генину могилу, — говорит он уходя.
Будете писать, напишите всю правду и об экипаже, и о том, что произошло, — просят все, пожимая руку на прощание.
Для этого и приехал, — отвечаю. — Что смогу, сделаю!
Мы будем ждать.
Выходя из ДОФа, вижу пожилого мужчину. Он мертвецки пьян. Бредет к ДОФу и все время падает. Голова обвязана бинтом, на котором проступают следы еще свежей крови. Встречные помогают ему подняться, даже отряхивают, и он, шатаясь, упрямо продолжает свой путь. Наконец добирается до крыльца Дома офицеров. Ступеньки преодолеть не удается, и мужчина в очередной раз падает. Из ДОФа выбегают две женщины и, взяв под руки пьяного, что-то долго ему говорят, а затем медленно и бережно ведут в сторону одного из домов. Это отец одного из погибших. Все родители уже почти разъехались, а он все никак не может. Горе сломило этого человека, и он пытается топить его в водке. Сумеет ли он взять себя в руки и справиться с бедой? На мгновение представил себя на его месте, и сразу стало страшно. Не дай бог...
Говорят, в числе приехавших родственников оказался некий отец, бросивший семью, когда его сын только родился. Сына своего никогда в глаза не видел, но, узнав о его гибели, немедленно примчался, чтобы получить причитающеся деньги...
Все подшефные лодки в Видяеве имеют свои именные автобусы — «пазики». От гарнизона до дивизии — несколько километров, и собственный транспорт экипажам очень даже нужен. На борту автобусов — имена кораблей: «Даниил Московский», «Псков»... Есть «пазик» и с именем «Курска». Однажды «пазик» опрокинулся на дороге. Всю силу удара он принял тогда на себя и никто из находившихся в нем офицеров и мичманов не пострадал. Тогда он их спас... Сейчас этот автобус отдали вдовам и матерям погибших. Каждый раз, встречая его, подолгу смотрю вслед. Известно, что у каждого корабля есть душа, — это знает каждый моряк. Автомобилисты говорят, что душа есть и у каждого автомобиля. Если это так, то «курский пазик» — сейчас несчастнейший из несчастных. Раньше в нем смеялись и шутили, теперь же только плачут. Теперь он тоже сирота.
Целый день провожу в отделе кадров дивизии. Мичман-кадровик ставит передо мной два больших облезлых чемодана, полностью заполненных красными папками — это личные дела офицеров и мичманов «Курска». Каждая папка — чья-то жизнь, спрессованная в характеристики, аттестации и автобиографии. Времени у меня не хватает катастрофически, поэтому стараюсь схватить самое главное. Наши служебные характеристики на редкость безлики и однообразны, написаны чуть ли не под копирку, но все равно нет-нет да и выплеснется на их страницы чья-то индивидуальность. Каждой такой находке радуюсь, ведь в ней виден живой человек!
Мичман деликатно меняет мне уже остывший чай. Нет времени! Личные дела старших офицеров увесисты и достаточно информативны. Самое страшное — лейтенантские папки. Их было девять лейтенантов 1999 года выпуска. Их папки почти невесомы. В каждой одна, еще училищная характеристика, маленькая, в одну страничку, автобиография, где больше написано о папе, маме, сестрах и братьях, чем о самом себе, и мальчишеская фотография в неловко сидящей лейтенантской тужурке.
Когда-то и мы за полгода до выпуска вот так же фотографировались для своего будущего личного дела. У училищного фотографа были для этого дела припасены тужурка, белая рубашка с галстуком, и мы по очереди облачались в этот наряд. Сколько было потом радости! Мы рассылали эти фотографии родителям, девушкам и знакомым. Мы с трогательными надписями дарили их друг другу. И сегодня в моем старом училищном альбоме с нескольких страницах смотрят на меня мои друзья-однокашники в этой одной на всех лейтенантской тужурке.
Вглядываюсь в лица лейтенантов конца 90-х. По возрасту они почти годятся мне в сыновья, и я почему-то чувствую себя виноватым перед ними. Почему? Может, потому, что сумел прожить намного больше, чем было отмерено им. Чем я могу искупить эту невольную вину? Наверное, только тем, что пытаюсь рассказать о том, что они были... Какими они были...
Мои соседи по гостинице — врачи-психологи. Некоторые из них приехали из Петербургской военно-медицинской академии, а некоторые по велению души и сердца — из далекой Сибири. Сколько ни слышал отзывов, все им очень благодарны. Каюсь, изучая психологию в училище и в академии, всегда относился к ней с некоторым недоверием, считая слишком заумной и кабинетной наукой. Теперь понимаю, что был не прав.
