Марина Цветаева - Письма. Часть 2
До последней минуты думала, что поеду, но никак не возможно, у меня на виске была ранка, я заклеила пластырем — загрязнение — зараза поползла дальше. Сижу с компрессом. Если не боитесь видеть меня в таком виде, заходите завтра, когда хотите сказать о театре с С<ергеем> М<ихайловичем> и рассказать о докладе.[788]
Всего лучшего, передайте пожалуйста письмо С<ергею> М<ихайловичу>.
МЦ.
— завидую Вам! а Вы — хвалите за меня!
_________
Принесите мне что-нибудь почитать.
<1-го июля 1928>
Воскресенье
Милый Н<иколай> П<авлович>. Спасибо за мешок — отлично. Я, кажется, еду 10-го. Очень благодарна была бы Вам, если бы зашли ко мне завтра или во вторник, сразу после завтрака. Словом до 3-х буду дома. (В среду — нет.)
Всего лучшего.
МЦ
<2-го июля 1928 г.>
Итак, жду Вас завтра (вторник) в 9 ч. веч<ера>. Спросонья Вы очень тихи (голосом) и злы.
<3-го июля 1928>
Вторник.
Милый Николай Павлович,
Не сердитесь, не имела никакой возможности предупредить Вас, — неожиданно два срочных дела именно в 4 ч. и в 6 ч. А до этого — четыре или пять других, и все предотьездные, неотложные. Если свободны, зайдите ко мне в 2 ч. дня в четверг. Billet de famille[789] в Ройян уже заказан, будет в среду, в среду же выезжает С<ергей> Я<ковлевич>. Будем чинить детскую коляску, — умеете?
Да! Одобряю или ободряю, смотря по тому, выдержали ли или провалились.[790] (Оцените количество ли)
Итак, до четверга.
МЦ.
#11`_13#
26-го июля 1928 г.
Pontaillac, prйs Royan
Charente Infиr.
Villa Jacqueline.
Милый друг, вот что случилось. Только что отослала конец Федры по адресу 9 bis, rue Vineuse Paris, XVI Rиd. de «Sowremennie Zapisky», — а это адрес «Дней», а «Дни» издохли и наверное в них нет ни души. Позвоните, пож<алуйста>, в «Дни», если ничего не добьетесь — пойдите сами и извлеките мою рукопись с тем, чтобы передать ее в книжный магаз<ин> «La Sourcй», где настоящая редакция Совр<еменных> Зап<исок> — А если в «Днях» никого нет? Сомневаюсь, так как Керенский жив, жив и Сухомлин,[791] и наверное на имя газеты продолжает приходить корреспонденция.
Посылаю сопроводительное письмо в «Дни» с просьбой сдать Вам на руки рукопись (на обертке адрес отправителя).
С этим нужно спешить. Начните с телефона, чтобы зря не мотаться и не метаться.
________
Вот наш пляж. Сегодня на солнце 60 жары, у С<ережи> вроде солнечного удара, 38,5 сильная головная боль. То же у В. А. С<ув>чинской. Жара по всей Франции, кончились лимоны, с орех — 2 фр<анка>, и то последние. Тупо едим мороженое, от к<оторо>го еще жарче.
Я от жары не страдаю, хожу без шляпы, в выгорающих добела сеточках. Ни одного дуновения, морс вялое, еле дышит.
Приехал проф<ессор> Алексеев,[792] неутомимый ходок. Приехал в горном костюме вроде Тартарена, комичен и мил,[793] восторженно рассказывает мне о Савойе (Haute[794]), где жил прошлое лето. Уже живу мечтой о будущем: Савойе. Морем объелась и опилась.
Кончаю просьбой о срочном высвобождении Федры, я и так запоздала, боюсь затеряется совсем, а рукописи мне не восстановить, многое выправлялось на месте.
Как медонская жара? Здесь все-таки — пекло.
МЦ.
Понтайяк, 23-го овг<уста> 1928 г., среда.
Милый Николай Павлович, гонорар получила, поблагодарите отца.[795] Посылаю Вам открытку из-за названия — «Богоматерь — Конца — Земли».[796] И — правильно — везде, где начало моря — конец земли и земле! — Рай для меня недоступен, ибо туда можно только на пароходе, а я укачиваюсь от одного вида. Стихи для П<оследних> Нов<остей> вышлю завтра. Уезжают последние русские (знакомые), погода чудная, как Ваши отьездные дела?
— У этой церкви хорошо расти — и жить — и лежать. Возле такой похоронен Рильке. Читаете ли его книгу?
МЦ.
Понтайяк, 5-го сентября 1928 г., среда
Милый друг, пишу Вам со смешанным чувством расстроганности и недоумения. Что за надпись на Алиной книге и что она должна означать?[797]
Во-первых — у всякого человека есть ангел. Ариадна — не Октябрина, и празднуется 18-го сентября. Это формально. Второе: у Ариадны еще особая святая, по чьему имени и названа, — та Ариадна, с двух островов: Крита и Наксоса. (Говори я с другим, я бы настаивала только на христианской великомученице, но я говорю с Вами.) В-третьих: раскройте мою Психею, где нужно, и прочтите:
Ангел! Ничего — всё — знающий,
Плоть — былинкою довольная,
Ты отца напоминаешь мне, —
Тоже ангела и воина.[798]
Здесь установлена Алина — более, чем ангело-имущесть, а это — раз навсегда. Кто ангелом был, тот им и пребыл.
В-четвертых: Вы человеку дарите книгу на день рождения. Время ли (день рождения!) и место ли (первая страница такой книги!) считаться обидами?! — Вы поступили — но удерживаю слово, не хочу его закреплять на бумаге и — тем — в Вас. (О, не бойтесь, не бранное, простое определение жеста, иного нет.)
— Странная вещь: если бы везде, вместо Ариадна стояло: Марина, я бы истолковала совершенно иначе. Ты — родоначальница своего имени, — никаких Марин до тебя и — сотни, в честь твою, после. Так бы я прочла. Но Вы меня предупредили: надпись не из примирительных. Скажите мне, дружочек, в чистоте сердца, что Вы хотели сказать? С надписью в таком (моем) толковании во всяком случае не передам. Обида — в день рождения! За кого Вы меня принимаете? Помимо материнского чувства к Але, во мне здесь говорит простая справедливость. Я бы и Вам не передала, если бы надписала — она. Через мои руки не должно идти ничего двусмысленного. А если настаиваете — перешлю Вам обратно, посылайте сами, — дело Ваше и ее.
Очень жду Вашего толкования, ибо задета заживо.
Апулеем умилена. Знала эту сказку с детства, она была у меня в немецкой мифологии,[799] как всё в Революцию — утраченной. Не перечитывала давно. В памяти моей слилась с «Аленьким цветочком».[800] Нынче ночью же прочту и буду спать с ней — в ладони.
Р<ильке> еще не трогала: посмотрела и отложила. Р<ильке> — всегда прямая речь («а вчера — косвенная?») Р<ильке> для меня — всегда прямая речь. В этой книге его живой голос. Скульптура? Все равно. Для меня Родэн — его недостроенный дом, мы с Муром, мы с Вами на тех холмах, — вся весна 1928 г. И — больше всего — посвящение Р<ильке> Родэну одной его книги: «A mon grand ami Rodin».[801]
Дружочек, как мне жалко, что мое чувство благодарности к Вам — двоится. Как бы я хотела — писать Вам, как вчера! Но никакая любовь не может погасить во мне костра справедливости, в иные времена кончившегося бы — иным костром!
Мне очень больно делать Вам больно, больней — сейчас, чем Вам — тоже сейчас (в минуту прочтения). Но я бы себя презирала.
М.
Понтайяк, 7-го сент<ября> 1928 г.
Колюшка родной! Простите мне вчерашнее письмо, но — «за птенца дралась наседка» (еще Слоним обиделся за амазонку, не поняв, что в том-то и вся соль!) — не могу несправедливости. У меня не по-милу хорош, а по-хорошему — мил, особенно с тобой.
Только что твое письмо о перемещении матери.[802] А ты где теперь будешь? Чуяло мое сердце, что на том верху я буду только раз! (бывший).
— Ты сберег мать от большого ужаса, но — может быть — и от большого счастья. Думал ли ты о последнем часе — в ней — женщины? Любить, это иногда и — целовать. Не только «совпадать душою». Из-за сродства душ не уходят из дому, к душам не ревнуют, душа — дружба.
Но — ты дал ей чистую рану (того она, конечно, вознесет превыше облаков, и ТАМ — с ним будет!) — сейчас в ней огромная пустота несбывшегося, — заполнит работой.
Я рада за нее — и мне больно за нее. А боль всегда слышней радости.
— Когда ты когда-нибудь захочешь уйти из дому, тебя твой сын так же удержит, как ты — сейчас — мать. La justice des choses.[803]
О, Колюшка, такой уход гораздо сложнее, чем даже ты можешь понять. Может быть ей с первого разу было плохо с твоим отцом (не самозабвенно — плохо) и она осталась, как 90 или 100 остаются-оставались — как будет оставаться 1 на 100 — из стыда, из презрения к телу, из высоты души.
