Корней Чуковский - Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь
Во всех этих рифмах нет ничего преднамеренного. Просто они облегчают речь ребенка: «начало и кончало» ему легче сказать, чем «начало и конец»; «ложики и ножики» — гораздо легче, чем «ложки и ножики».
— Ты глухой, а я слухой.
— То тяжелее, а это легчее.
— Какая в небе глубочина, а у деревьев высочина.
— Вобла — это такая рыбла?
— Ты что мне принесла — игрушечное или кушечное? — спросила больная четырехлетняя девочка, когда мать явилась к ней в больницу с подарками.
— Ты будешь покупатель, а я продаватель.
— Не продаватель, а продавец.
— Ну хорошо: я буду продавец, а ты покупец.
Леночка Лозовская, играя с матерью в мяч, предложила:
— Ты бросай с высоты, а я с низоты.
Женщине, которая вымыла голову и уничтожила следы завивки, один киевский мальчик сказал:
— Вы вчера были курчавая, а сегодня торчавая.
Говорят четырехлетнему мальчику:
— Какой же ты лохматый и вихрастый.
Он сейчас же оснастил эту фразу двумя очень звонкими рифмами:
Я лохматый и вихратый,
Я вихрастый и лохмастый!
— Светик, нельзя кушать лёжа.
— Хорошо, я буду кушать сёжа.
Едва научившись читать, моя пятилетняя Мура увидела заглавие книги И.Е.Репина «Далекое близкое» и прочла: «Далёкое близёкое».
«Далёкое близёкое» понравилось ей, и она была огорчена, когда взрослые указали, что она ошибается, и отняли у нее таким образом рифму.
— На фестиваль съедется молодёжь… Но я не поеду…
— Значит, ты — стародёжь?
Эта особенность детской речи была в свое время подмечена Чеховым. В его повести «Три года» девочка, подчиняясь все той же своеобразной инерции, говорит про Авеля и Каина:
— Авель и Кавель.[124]
Итак:
ножики — ложики,
желток — белток,
кусковой — песковой,
начало — кончало,
открытка — закрытка,
глухой — слухой,
далёкое — близёкое,
игрушечное — кушечное,
курчавая — торчавая,
молодёжь — стародёжь всюду сказывается стремление ребенка рифмовать слова, принадлежащие к одной категории понятий, и таким образом систематизировать их либо по контрасту, либо по сходству. Лидочка, четырех с половиною лет, сама себе рассказывает сказку:
— Няня его нянчила, мама его мамчила.
И вот что сказала Ляля, когда какая-то девочка в купальне похитила мамины туфли:
— Она их примерякала и присебякала.
Иногда эти параллельные по смыслу слова сами собой образуют некоторое подобие стиха — особенно если их не два, а четыре. Именно такую параллель создала шестилетняя Варя Роговина, впервые установив для себя, каково коренное отличие одних представителей военного дела от других.
Генералы — сухопутные,
Адмиралы — мокропутные,
сказала она и, уловив в этой фразе нечаянный стих, стала повторять ее (с небольшим вариантом):
Генералы — сухопутные,
Адмиралы — водопутные.
Н.А.Менчинская рассказывает в дневнике о своем сыне, трех с половиною лет, воспроизводя по памяти двустишие:
У меня для Петеньки
Леденцы в пакетике,
мальчик произнес это двустишие так:
У меня для Петеньки
Леденцы в пакетеньке.
То есть из приблизительного рифмоида сделал точную рифму.[125]
Вася Катанян, пяти с половиною лет, произнося слово «столик», часто прибавлял молик-полик. Стульчик у него был стульчик-мульчик. Самого себя он называл Вася-Тарася, бабушку — бабушка-колабушка и проч.
Сын Гвоздева — правда, на седьмом году жизни — создал такое чудесное сочетание рифмованных слов: дятел-долбятел.[126]
В какой-то мере это свойственно и взрослым, о чем свидетельствуют такие неразрывные сочетания слов, как чудо-юдо, мальчик с пальчик, тары-бары, шуры-муры, фигли-мигли и проч.
Дети тяготеют к этим «двустворчатым» словам гораздо сильнее, чем взрослые. Игорь, трех лет семи месяцев:
— Папа, а будут сегодня передавать по телевизору мульти-пульти?
Это звонкое мульти-пульти куда привлекательнее для детского слуха, чем вялая и тягучая мультипликация.
Вообще всякая рифма доставляет ребенку особую радость.
Когда она случайно подвернется ему в разговоре, он играет ею, твердит ее несколько раз, использует ее для импровизированной песни.
— Куда ты положил мыло? — спрашивает у мальчика мать.
Он отвечает без всяких покушений на рифму:
— А вон туда, где вода.
И, лишь сказав эти слова, замечает, что в них промелькнуло созвучие. И мгновенно начинает распевать:
Вон туда,
Где вода.
Вон туда,
Где вода.
Дети изумительно чутки к тем случайным и непреднамеренным рифмам, какие возникают порою в нашей прозаической речи.
Мать посылает пятилетнюю Веру на кухню:
— Пойди скажи няне: няня, мама разрешила дать мне чаю с молоком.
Вера сразу уловила здесь ритм, свой излюбленный четырехстопный хорей, и, вбежав на кухню, закричала:
Няня, мама разрешила
Дать мне чаю с молоком,
А теперь зовут ребята
Дядю Степу маяком!
То есть к первому двустишию пристегнула две строки из «Дяди Степы» Сергея Михалкова, причем это вышло без всякой натуги, неожиданно для нее самой.
У Сергея Михалкова есть прелестное стихотворение «Всадник». В нем отчетливый ритм и звонкие рифмы. Но последняя строка по прихоти автора написана неожиданной прозой. Стихотворение кончается так:
Я в канаву не хочу,
Но приходится
Лечу.
Не схватился я за гриву,
А схватился за крапиву.
— Отойдите от меня,
Я не сяду больше на эту лошадь.
Дети, повышенно чуткие к поэтической форме, возмущаются таким разрушением ритма и отсутствием ожидаемой рифмы. Сплошь и рядом они не только отвергают прозаический текст, но тут же придумывают свою собственную стихотворную строку, которая подсказана им всей структурой предыдущих стихов. Мне пишут о пятилетней Ниночке, которая, услышав концовку «Всадника», с возмущением сказала:
— Неправда. Ты неверно читаешь. Надо сказать:
— Отойдите от меня,
Я не сяду на коня.
Почти все дети, которым в виде опыта я читал эти стихи Михалкова, реагировали на них точно так же. Нужно ли говорить, что именно на такую реакцию и рассчитывал Сергей Михалков.
II. СТИХОВЫЕ ПОДХВАТЫ
Влечение к рифмованным звукам присуще в той или иной степени всем детям от двух до пяти: все они с удовольствием — можно даже сказать, с упоением — предаются длительным играм в созвучия. Трехлетняя Галя говорит, например, своей матери:
— Мама, скажи: Галюнчик.
Мама говорит:
— Галюнчик.
Галя рифмует:
— Мамунчик.
Тогда мать говорит:
— Галюха.
А Галя:
— Мамуха.
Мать:
— Галушка.
А Галя:
— Мамушка.
Мать:
— Галище:
Галя:
— Мамище.
Мать:
— Галубуха.
Галя:
— Мамумуха.
И так далее. Иногда эта рифмовая гимнастика длится десять — пятнадцать минут. Девочке она очень нравится, так как, очевидно, удовлетворяет насущной потребности ребячьего мозга. «Когда моя изобретательность кончается, — пишет мне Галина мать, — я перехожу на другое слово и говорю: Телефон. Галя говорит: Барматон. — Телефонище. — Барматонище и т. д.».
Аналогичная запись у Ф.Вигдоровой:
«Я говорю: Сашуля.
Саша отвечает: Мамуля.
Я. Сашок.
Саша. Мамок.
Я. Сашенция.
Саша. Маменция, Марктвонция».
Замечательно, что каждому из этих рифмованных отзвуков ребенок всякий раз придает тот же ритм, какой он улавливает в только что услышанной фразе. Четырехлетняя Мурка мчалась на воображаемом коне и кричала:
Надо бить
Коня сильнее,
Чтобы вез
Меня быстрее!
А Лёня (немного постарше) тотчас же откликнулся четырехстопным хореем:
Чем быстрее,
Тем плохее!
Чем быстрее,
Тем плохее!
М.Л.Чудинова, воспитательница детского сада Фрунзенского района Москвы, сообщает:
«В старшей группе есть своеобразная игра: кто-либо из детей предлагает: „Давайте смешиться“, и несколько человек начинают подбирать рифмы: „Мальчики — стаканчики“, „Девочки — тарелочки“, „Левочка веревочка“, или просто придумывают бессмысленные сочетания слов, вроде „сундук-кундук-пундук“, и чем бессмысленнее слово, тем дети громче хохочут».[127]
