Лев Квин - Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени
— Да так, — неохотно отзывался парень, но потом все-таки признавался: — Думы всякие одолевают. Пока я здесь, с вами, вроде бы все в порядке. А потом? Соединимся с Красной Армией — могут у меня быть неприятности. Ведь если разобраться — кругом виноват. Работал у них? Работал! Даже по вашим стрелял, что скрывать!
— Мало ли что было! Ошибался, теперь понял.
— Кто об этом скажет?
— А мы на что?
— Так считаете — поверят?
— Ты о всяком таком поменьше думай, вот тебе мой совет. Воюй как воюешь — и будет порядок.
— Ну, спасибо вам, Иван Иванович, — парень оттаивал на глазах.
А потом за него почему-то взялась партизанская контрразведка. И почему-то стала предъявлять ему невероятные, казалось бы, обвинения. Якобы он заслан к партизанам фашистами. Якобы и девушку-то оставили в живых только для того, чтобы он ее «спас» и таким образом вошел в доверие к партизанам.
И самое невероятное состояло в том, что это была чистейшая правда. Объявился, например, — не здесь, совсем в другом месте, якобы убитый им горбоносый изверг-штурмфюрер.
— Я откуда знаю! — отчаянно защищался парень. — Может быть, не убил я его, а только ранил?
— Ну да! А дырка во лбу? С таким ранением одна только дорога — в могилу. И даже отправили его туда — с музыкой, с салютом, на глазах всего поселка. А твой горбоносый сразу же после похорон оказался почему-то не в пекле, а в эсэсовском санатории в Баварии. Как ты объяснишь это чудо?
Симпатичный белозубый парень, припертый к стене неопровержимыми доказательствами, вынужден был признаться во всем.
А убитые им в боях фашисты?
Как и «спасенная» девушка — это было платой за доверие партизан. Платой, прямо скажем, не слишком высокой. Что значили для гитлеровского командования жизни каких-то двух-трех простых солдат, когда впереди вырисовывалась заманчивая перспектива внедрения этого ловкого агента в ряды Красной Армии.
ЧЕЛОВЕКА ЖАЛКО!
Нет, явно недооценили партизаны хитрого капитана Шредера! Вот и еще одного его посланца — Федьку проворонили.
Он явился к партизанам в ореоле героя. Шутка сказать: среди белого дня, при многих свидетелях, разрядить обойму в ненавистную всему поселку полицейскую сволочь!
В группе Федька вел себя самым похвальным образом. И боевой, и компанейский, и щедрый — настоящим легким табачком, которого он притащил с собой полные карманы, с партизанами делился не жалея.
А потом Федьки не стало. Нет день, другой. Сбежал! Сначала никто ничего не мог понять. Что такое? Почему сбежал? Внедренный? Но почему тогда вдруг сорвался? Все у него шло хорошо. Никто ничего не заподозрил.
Позднее, когда стали подробно анализировать, обратили внимание на тот факт, что сбежал-то Федька после появления в группе нового человека, псковитянина родом. До этого Федька утверждал, что он сам из Пскова, кривлялся без конца: «Мы пскопския!» ... А, возможно, на самом деле он никогда не бывал в этом городе и побоялся чем-нибудь выдать себя ненароком перед настоящим псковитянином.
Некоторые из тех, что, как говорится, задним умом крепки, вспомнили теперь, что Федька осторожно, исподволь, тянул из них всякие сведения о руководстве группы, в том числе и о личности политрука.
Но все это лишь подозрения, догадки. Верны они или неверны, мог бы сказать один только Федька. А до него не добраться. Вынырнул, правда, он снова. Но при фашистской комендатуре районного центра. Попробуй дотянись туда!
И все-таки...
Однажды отправился руководитель группы вместе с Иваном Ивановичем к железнодорожной линии выбирать новое «лежбище» для разведчиков — старое пришлось покинуть из-за того, что рядом партизаны взорвали путь и там работала фашистская восстановительная команда.
Спрятали сани в ближнем лесочке, а сами скрытно подобрались к путям.
Им повезло. Быстро нашли подходящую выемку, защищенную и от глаз, и от ветра. И главное — возле небольшого гарнизончика, охранявшего переезд. Уж здесь-то разведчиков искать не станут. С гарантией!
Можно было возвращаться. Осторожно выбрались на дорогу, Смотрят: совсем рядом... Федька! Тот самый засланный. Не торопясь, спокойно, по-хозяйски нагружает дровами комендантские сани. Чуть в стороне несколько солдат. Костер развели, хлопают руками, притопывают — греются.
Оба они переглянулись и, не сговариваясь, поняв друг друга по одному взгляду, пошли к Федьке. Открыто, не таясь, чтобы гитлеровцы раньше времени не заподозрили неладное.
— Здорово, псковской!
Иван Иванович, как доброму другу, протянул Федьке руку. Другой рукой он придерживал свой трофейный автомат «шмайссер», который кое-как запихал за полу шубы. А Проценко в это время, стоя спиной к солдатам, целился в Федьку из пистолета.
— А ну-ка, давай в сани! Живо!
Побелел Федька. Понял: одно только слово, один-единственный жест — и конец.
Послушался. Проценко и Фризен тоже запрыгнули вслед за ним в комендантские сани.
— Гони! Вон туда!
Рванули к лесу — только снег пылью из-под полозьев. Солдаты хватились, отбежали от костра:
— Эй! Теодорка! Куды! Куды!
Поздно!..
Подъехали к тому месту, где стояли надежно запрятанные между молодых сосенок свои розвальни. Фризен пересел на них. Поехал впереди, руководитель группы с Федькой — сзади.
Все шло хорошо, пока накатанный зимний путь петлял между деревьями. Но только выехали на опушку, за которой начиналось замерзшее болото, покрытое сухими зарослями рыжего камыша, как Федька, вроде бы уже смирившийся со своей неизбежной судьбой, вдруг проворно соскочил с саней и, петляя как заяц, понесся в камыши.
Андрей Дмитриевич, опомнившись, стал палить в него из пистолета. Куда там!
Но тут раздалась автоматная очередь из передних саней, и Федька на всем бегу грохнулся в снег. Настигла-таки беглеца одна из пуль, выпущенных политруком!
Когда они подбежали, Федька уже не дышал. Остановившийся взгляд уперся в низкие серые тучи.
— Молодец, Иван Иванович!
Руководитель группы обыскал труп, вытащил из кармана документы. Иван Иванович, опустив автомат, стоял рядом. На его помрачневшем лице незаметно было особого торжества.
— Что — жалко? — сообразил Проценко, — Эх ты! Убил, а теперь жалко?
— Так ведь я предателя убил, товарищ руководитель группы, и об этом нисколько не жалею. А жаль мне человека. Отец с матерью, наверное, есть, жена, дети...
— Это ты брось, политрук! — нахмурился руководитель группы. — Враг есть враг — и никакой к нему жалости!
А сам втихомолку подумал, что все-таки, наверное, хорошо, когда человек даже вот в таких зверских условиях, которые навязывает война, сохраняет способность жалеть, потому что самые страшные увечья вовсе не от пули и не от снарядного осколка. Самое страшное, когда черствеет душа. И постепенно, незаметно даже для себя самого, перестает такой человек реагировать на чужие страдания. А как же без такого верного барометра, как душевная чуткость, различать в сложнейших переплетах партизанской борьбы, кто перед тобой: друг или враг?
Намного позднее, совсем в другом месте и в другом отряде, острое чувство сострадания, непонятное даже некоторым его товарищам, помогло Ивану Ивановичу Фризену отстоять жизнь и честь хорошего человека.
Из центра была получена шифровка: ждите вражеских забросов. Под благовидным предлогом готовится засылка в отряд нескольких агентов.
И сразу же вслед за этим предупреждением явилась к партизанам небольшая группа пленных, бежавших из расположенного довольно далеко концлагеря. Один из них, исхудавший, с глубоко провалившимися большими глазами немолодой мужчина, назвался батальонным комиссаром.
Пленным никто в отряде не поверил. Они были сразу же взяты под стражу. Слишком уж явным и нарочитым показалось совпадение.
Но батальонный комиссар настаивал, отчаянью и горячо:
— Я прошу, я требую: если есть связь с Москвой или Ленинградом — проверьте! В такое-то время, в таком-то квадрате, с таким-то заданием был заброшен в тыл фашистам батальонный комиссар с радисткой. Вам должны подтвердить.
Судьбу пленных надо было решать немедленно. Боевая обстановка вокруг отряда складывалась крайне неблагоприятно. Нашлись такие, которые настаивали — и не без серьезных оснований! — на их расстреле. А для запроса требовалось время. Пока его пошлешь, пока там разберутся, пока пришлют ответ.
Фризен был в числе тех, которые считали, что следует все-таки запросить центр, даже идя на известный риск. Слишком уж яростно доказывал свое батальонный комиссар.
Хотя, с другой стороны, могло и быть, что он просто выгадывает время. В тех сложившихся условиях оно работало не на партизан.
Фризен, внешне спокойно и рассудительно, а внутренне холодея от волнения, доказывал на совещании, где решалась судьба пленных:
