Нина Берберова - Дело Кравченко
Кравченко: Нордманн играет крадеными картами. Идея интервью была мною продумана много времени до этого.
Нордманн: Все это невероятно! Америка находилась в войне. Полиция должна была знать все о Кравченко.
Кравченко: Американская полиция мною не интересовалась, но советская заинтересовалась очень скоро.
Мэтр Гейцман: Вспомним, как был убит Троцкий!
Председатель: Дайте мне это интервью!
(Ему подают перевод интервью Кравченко.)
Нордманн: Кем, когда и где был Кравченко допрошен в американской полиции?
Кравченко: Я никакого отношения к американской полиции не имею. Я слишком дорого заплатил за свою свободу, и теперь я свободный человек. В ту субботу (апрель 1944 года) вечером я отчитался перед советской закупочной комиссией, взял чемодан и выехал из Вашингтона в Нью-Йорк. В низкопробном отеле я снял комнату. (Было около 3-х часов ночи.) Полиции я не видел. Через несколько дней я переехал на частную квартиру. Докажите, что я связан с американской полицией! Я, так и быть, могу назвать имя человека, который привел ко мне журналистов, если близкие его это разрешат.
Внезапно, мэтр Нордманн раздраженно требует, чтобы Кравченко не сидел, а стоял перед ним, когда он его спрашивает.
Председатель поясняет, что Кравченко стоять не обязан перед адвокатом ответчиков.
В публике сильный шум, возгласы, возмущение. Председатель требует вывести кого-то.
Нордманн: Я хотел бы знать, когда и кем был Кравченко допрошен в секретной полиции Америки?
Мэтр Гейцман просит переводчика перевести Кравченко, чтобы он пока не отвечал на этот вопрос.
Кравченко кивает головой.
Мэтр Гейцман: Мой клиент ответит на этот вопрос после опроса советских свидетелей.
Кравченко: Американская полиция меня не касается. Советских агентов у моего дома я видел на третий день после моего приезда в Нью-Йорк.
Нордманн: Я прошу ответить мне: кто такой Павел Кедрин? Знаете ли вы, Кравченко, такого человека?
Кравченко (широко улыбаясь): И да, и нет. В полицейских вопросах вы очень просвещены. Но я знаю советскую полицию еще лучше, чем мэтр Нордманн. Если он поработает с Вюрмсером подольше, он ее лучше будет знать.
(Смех в публике).
Нордманн: Павел Кедрин — это вы!
Кравченко (опять улыбаясь): И да, и нет.
Председатель: Я не понимаю, к чему вы клоните?
Нордманн: Сим Томас писал, что Кравченко агент американской секретной службы. Я хочу это доказать.
Кравченко: Какое убожество! Я меняю имена очень часто, к этому вынуждают меня мои противники, Сим Томас — просто трус, иначе бы он явился на процесс.
Нордманн: Вы путешествовали под именем Павла Кедрина?
Кравченко: Вы докажите сперва, что Кедрин — агент Америки. Это мое личное дело, под какими именами я путешествую.
Председатель: Это вполне его дело.
Но мэтр Нордманн продолжает свои вопросы, по которым можно понять, что он хочет выяснить отношения Кравченко к Америке: есть ли у него обратная виза, заплатил ли он налоги, живет ли в штате Нью Йорк? Затем он переходит на Францию: под какой фамилией он живет? Кому была дана виза?
Председатель: Куда вы клоните? Это его дело.
Нордманн (в возбуждении): Павел Кедрин находится во Франции!
Председатель: Ну, и что же из этого?
Нордманн: Значит, три министерства сговорились, чтобы дать возможность Кравченко приехать под чужим именем. Значит — американская разведка ему покровительствует.
Но мэтр Гейцман считает, что вопросов довольно. Он читает речь Сталина, которую цитирует в своих книгах Кравченко и о которой коммунистический депутат Ф. Гренье сказал, что он ее процитировал неправильно.
Гренье находится в зале. Он выходит на середину. Гейцман доказывает, что Кравченко цитировал Сталина совершенно правильно. Гренье смущен.
Председатель: Мы проверили вопрос об Ашхабаде. Он, действительно, назывался одно время Полторацком.
Герой «Норманди-Неман»
Авиатор, командир Почетного Легиона, кавалер многих советских орденов, в 27 лет — герой войны, ныне депутат, Муанэ — один из участников знаменитой эскадрильи «Норманди-Неман». Он был в России, он видел русскую жизнь. Он считает, что книга Кравченко — правдивый рассказ об этой жизни. Он передает свой разговор с советским механиком, о том, что рабочим «живется так же плохо, как при царе, даже хуже».
Председатель: Словом, он был немножко недоволен?
Муанэ: Очень недоволен, г. председатель.
Далее Муанэ рассказывает, как в Туле женщины работали, как каменщики, на дорогах, под надзором других женщин, вооруженных пулеметами. Он то и дело цитирует книгу, которую держит в руках и, по поводу каждой небольшой цитаты, рассказывает свои собственные впечатления. Женщины эти, говорит Муанэ, провинились в том, что опоздали на службу на свой завод.
Между прочим, свидетель касается вопроса о зубной боли Кравченко во время Сталинграда. У него самого сильно болели зубы, и он не считает это пороком, о котором следует говорить громкие слова. Он рассказывает о ресторанах Москвы, об официальном черном рынке, о неравенстве жизни сановников и пролетариев, о НКВД.
Особенное впечатление производит на суд его рассказ о том, что в России нельзя слушать заграничное радио, даже союзное, но только советское, для чего всюду устроены громкоговорители.
— Русский народ сражался за свою родину, а не за режим! — восклицает Муанэ.
У французских летчиков не было отпусков, они не имели права ездить в Москву, они с трудом установили отношения с местным населением. Россия — страна привилегий. Есть вагоны топленые и нетопленые. Когда французский летчик сказал советским комиссарам, что в нетопленом вагоне едут женщины и что их надо бы перевести в топленый, ему ничего не ответили.
Муанэ: Я видел, как страдал русский народ. Я видел 80 000 русских, которые были убиты немцами…
Вюрмсер (патетически): Мы с вами не забудем немецких зверств!
(Увы, это было сказано так театрально, что зал ответил Вюрмсеру смехом).
Муанэ проводит параллель между тем, как принимали французских летчиков в России, и как в Англии, Черчилль и Иден посетили их и разговаривали с ними. В России никто никогда не видел высокопоставленных лиц.
— Мы видели грубость. Мы слышали ругательства, которым нет равных во французском языке.
Председатель: Может быть, переводчик нам их скажет? (Смех).
Мэтр Гейцман: Может ли свидетель переписываться со своими друзьями, советскими летчиками?
Муанэ: Конечно, нет. Я писал много раз, но не получил ответа.
Гейцман: Странно! Морган пишет и получает ответы. Суд оценит эту разницу.
Морган: Я переписываюсь, и сколько угодно!
Гейцман: Предатель ли Кравченко, по вашему?
Муанэ: Я думаю, нет. Тут говорилось о том, что он дал интервью, когда еще шла война. Но мы все знаем, что Кашен подписал афишу, которая была расклеена при немцах.
Вюрмсер: Скажите еще, что это мы подожгли рейхстаг!
Муанэ: Ведь Торэз сделал еще хуже. Он уехал в Россию, когда Россия была экономическим союзником Германии. Это была коллаборация.
Гейцман: Когда вы сражались с немецкими аэропланами, они были наполнены советским бензином.
Муанэ: Это все знают.
Мэтр Нордманн пытается доказать, что некоторые члены эскадрильи «Норманди-Неман» думают иначе, чем свидетель.
Мэтр Гейцман: Есть мнения, а есть факты.
Франко-русский инженер Борнэ
Инженер Франциск Борнэ — фигура знакомая. Это тот человек, который прожил в России с 1909 года по 1947, и, вернувшись, написал книгу, которая была издана издательством Плон.
Он рассказывает свою жизнь и работу в СССР.
Адвокаты «Лэттр Франсэз» стараются подловить его на противоречиях. Они пытаются доказать суду, что Борнэ был заключен в советскую тюрьму потому, что в душе предпочитал Петэна генералу де Голлю.
Борнэ не отвечает на это, но ведет подробный и основательный рассказ о своей работе в Магнитогорске, об арестованных поляках, о ссылках в Сибирь, о трудовых лагерях, о чистке инженеров.
Адвокат «Лэттр Франсэз»: У вас остались близкие в России? Вы с ними переписываетесь?
Борнэ: О, нет!
Адвокат «Л. Ф.»: Что с ними будет после ваших показаний на этом процессе?
Борнэ: У меня с ними давно все кончено.
Он рассказывает о голоде, который был так же силен в 1939 году, как и в 1946 (колхозники мешали муку с древесной корой), о произволе.
— Полковник Маркье, который свидетельствовал здесь на прошлой неделе, был в России тогда же, когда и я. Он объявил однажды, что арестованных французов больше в Советском Союзе нет. Мы об этом прочли в концлагере. (Смех в зале.)
Нордманн и другие адвокаты ответчиков напоминают свидетелю, что в 1925 году он просился в партию, но его не приняли. Затем они читают письмо некоего г. Рибара, который в свое время устроил доклад, на котором, якобы, разбил все положения Борнэ.
