Тадеуш Голуй - Личность
Потурецкий бросил свою каску в ров, беспомощно развел руками, и тут я увидел, что он плачет. Слезы оставляли след на грязных, заросших щеках. Я понял, что дальше мы не пойдем.
— Не уничтожать оружия, — сказал Потурецкий, — оно еще пригодится.
В то время как солдаты клали в яму кое-как завернутые винтовки, он бросил туда лишь кобуру и планшет. Оружие спрятал, снял офицерский френч, бросил его в ров, засучил рукава рубашки. Было тепло. Наступил ясный и тихий день. Не было слышно ни одного выстрела. Солдаты постояли еще с минуту и начали расходиться в разные стороны.
— Пан поручик, — сказал я, — нам здесь недалеко, по пути, лишь бы в плен не попасть.
Он так засмеялся, что напугал меня. Лицо его, со следами слез, искаженное смехом, было страшно. Я спросил, что теперь будет.
— Борьба, пан Цена, — сказал он, становясь серьезным.
Стихи Вацлава Потурецкого
(из посмертно изданного сборника «Живу», «Книжка», Варшава, 1946)
Приход
Я пришел в чужое охваченный треском
чужой речи.
Сюда, откуда ребят посылал
в жизнь, чтоб дозрели.
Раненый враг воет победно.
С чего начну я.
Глубже войду в ожиданье,
приготовлю красную ленту
победы.
Исцеленье придет под знаком звезды.
Я — астролог революции.
4.10.1939
Жене
Не беги от себя, моя близкая.
Будь снова собой со мною.
Мы должны задушить свои слезы
и желанье бежать от крика мира.
Мы должны остаться собою.
Не будем жить дольше, чем длится наша жизнь.
Мы принадлежали не только улыбке нашей дочки,
но даже если и так,
то лишь для того,
чтобы расти ей с улыбкой.
Вместе со всеми эти слова,
которые тебе говорю,
превратим в динамит,
моя близкая.
20.10.1939
Стихи даны в переводе М. Павловой.
Письмо Ванды Потурецкой мужу
(дата на конверте помечена Вацлавом: Львов, 30.10.1939)
Любимый! Я пользуюсь случаем, чтобы написать тебе несколько слов, так как мой здешний знакомый возвращается через границу. Я очень беспокоюсь за тебя, не знаю даже, находишься ли ты в Г. Я с малышкой в этой страшной неразберихе добралась до самого Львова, здесь нас приютила мать нашего бывшего ученика, пани Столяжевич. Мы здоровы и ждем вестей от тебя. Здесь много знакомых и друзей из Г., из Кракова и из университетов (рабочих и народных). Нам очень помог брат известного тебе электрика из Г., где живет еще его мать, в зеленом домике. Это Войтек Д(обрый). С ним здесь новые власти считаются. Если бы я морально чувствовала себя столь же хорошо, как физически! Я не зову тебя сюда, сам решай. Любимый мой, решай поскорее. Человек, который передаст тебе письмо, заслуживает доверия, когда он будет возвращаться к нам, передай с ним весточку.
Крепко тебя целуем Ванда и Ануся.(На письме приписка В. Потурецкого карандашом: «Константин Стефаник, Краков».)
Письмо Вацлава Потурецкого жене
(без даты)
Вандочка! Приезжайте, сделайте все, чтобы мы как можно скорее соединились. Наше место здесь. Продай кольцо, часы, все лишнее и приезжай с Анусей. Очень по вас скучаю. Я жив, здоров, квартира цела, город не разрушен. Будет очень трудно, но это продлится недолго. Твоя сестра и родные здоровы. Помогают мне. Жду и тоскую.
БацекРассказ Константия Стефаника
(запись моя)
— Давние это времена, понимаете, плохо помнится, что было более тридцати лет назад. Да, передавал я эти письма. Удивительно, что они сохранились. Вы говорите, у сестры Ванды Потурецкой? Интересно. Я Ванду просил, чтобы не брала с собой никаких таких бумаг. А она взяла. Приходилось тогда переходить Сан. Туда и обратно. Родные у меня были и там и здесь. Удивительное это было время. Я этот путь так освоил, что даже, когда границы уже не было, немцы все заняли, люди приходили ко мне с благодарностью, и те, которых проводил, и те, которым приносил посылки. Потурецкая. Конечно, помню. Учительница. С дочкой.
— Почему вы смеетесь? Что тут смешного?
— Да эти случайные встречи. Потурецкая познакомила меня во Львове кое с кем, кто затем сыграл важную роль в моей жизни.
— Вы говорите о Войцехе Добром, правда? Это я уже расшифровал.
— И меня тоже?
— Вас? Почему?
— Да это я просто так сказал. Ловкий вы, если нашли меня.
— Это было не так уж трудно. Есть ведь адресный стол, а вы живете под своей фамилией.
— Правильно. Под чужой фамилией не скрываюсь. А с Потурецкой тоже смешно было, потому что мы довольно долго вместе с ней у реки в деревне сидели, я ждал остальную партию, то есть группу, которую должен был провести, и надо было прикидываться ее мужем, а сидеть с молодой женщиной в одной комнате, это, знаете ли, дело нелегкое. Хотя красавицей она не была.
— Как она выглядела?
— Как? Крупная такая, выше вас, крепко сбитая, шатенка, но волосы редкие, глаза серые. Лицо простое, деревенское. Но, понимаете, как женщина она все же была чудесная.
— Физически?
— Нет, как человек.
— Значит, когда переправляли, хорошо узнали ее?
— Не важно где и как.
— Извините, может, вы помните какие-нибудь ее характерные черты, взгляды, слова, я имею в виду ее идейные позиции. Это очень важно.
— Боялась она, здорово была напугана. Боялась, что ребенок заплачет, боялась, что я предам, во Львове всего боялась, боялась этих своих Гурников, боялась, когда мы поили ее дочку чаем с отваром, чтобы спала. Водку пить боялась. А холод был страшный. Но, когда переходили реку, держалась мужественно.
— Я не о том спрашиваю, меня интересуют ее взгляды в тот период. Может, она что-нибудь о муже говорила, о Вацлаве?
— Случая не было, а вообще-то зачем вам именно мое мнение? Наверное, достаточно сохранилось документов, которые лучше свидетельствуют о жизни и взглядах Потурецких, чем все мои воспоминания. А вообще-то я в самом деле не разговаривал тогда с Вандой о политике или идеологии.
— Ну, хорошо, но ведь она убегала из Львова? Это о чем-то говорит?
— Ни о чем не говорит. И вообще, как можно говорить о бегстве, она как раз убежала во Львов, а потом просто возвращалась домой.
— И да, и нет. Она подчинилась решению мужа. Вы, может быть, не знали, но она знала его убеждения и могла предполагать, что он выберет Львов, именно он уйдет на восток. Это существенный момент. Я должен учитывать, что решение Потурецкого могло зависеть не от его переживаний, а от мыслей и настроения его любимой жены и подруги.
— Понимаете ли, я мог бы наболтать вам все что угодно, наврать, о чем мы тогда говорили с Вандой, во Львове и у Сана, и в Кракове с Вацлавом, и никто бы не смог опровергнуть. Но зачем? Вы пишете не политический роман, а историческую работу, поэтому вас должны интересовать только факты.
— Вы упомянули о разговоре с Потурецким в Кракове. Когда это было?
— Первый раз, когда пришел с этим письмом от Ванды. Я его передал ему в Кракове. Видимо, в целях конспирации я не отправил письмо почтой и не поехал в Гурники.
— Он вас потом благодарил?
— Благодарил. Даже лично.
— Ну, вы не очень-то разговорчивы. Когда? Как?
— Так сложилось, что потом мне нужен был «Штерн», то есть Потурецкпй. Вот мы и встретились снова.
— Не понимаю я вашего недоверия ко мне, почему столько лет молчали, никому не рассказывали о своем знакомстве с Потурецким.
— У меня были на то свои причины.
— Извините, вы были в ППР?
— Да нет, совсем в другом месте, но об этом в другой раз, когда вы обо мне будете книгу писать, ладно? Потому, что это уже совсем другая история…
Стихи Вацлава Потурецкого
(из посмертно изданного сборника «Живу», «Книжка», Варшава, 1946)
Дочке
Пусть на карте
твоей детской памяти
белым пятном
останется это военное время.
Пусть началом памяти твоей
будет последний выстрел,
раскрывший знамена цвета крови
над кладбищем Европы
и ее колыбелью.
Букинистическая лавка Потурецкого
(«Летопись Турников», «Товарищество гурничан», Турники, 1947. Отрывок из статьи Яна Житневского «Букинист»)
Во время оккупации особую роль в культурной жизни нашего города играл букинистический магазин, находившийся на центральной площади в помещении бывшей переплетной мастерской Яна Цены. Открыт он был сразу же после сентябрьской кампании 1939 года «скромным» кооперативом, духовным руководителем которого был преподаватель гимназии имени Тадеуша Костюшки Вацлав Потурецкий. Он лично руководил, новым заведением. Благодаря его стараниям этот магазин вскоре мог конкурировать с лучшими краковскими букинистическими магазинами, а его книжный фонд непрерывно увеличивался. Пока оккупанты не издали приказ изъять произведения политического и патриотического содержания, в нашей букинистической лавке можно было купить много ценных изданий, относящихся к периоду Большой эмиграции,[3] мы располагали книгами из частных библиотек, много было старых журналов, энциклопедий, отечественной художественной и научной литературы. Правда, позднее такие книги изымались с полок, но только для вида. В то же время значительно возросло общее количество книг, поскольку многие люди, и в первую очередь интеллигенция, продавали буквально все, чтобы только выжить.
