Борис Фрезинский - Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967
Мариэтта Шагинян (14 сентября 1961): «Книга Ваша великолепна (я успела прочесть только первую часть), это самое зрелое и самое человечное, что Вы написали после Хулио Хуренито».
Роман Кармен (20 октября 1961): «Читаю „Люди, годы, жизнь“. Читаю и перечитываю эту гениальную исповедь сердца. Так написать может только Эренбург! Нельзя без спазмы в горле читать главы о Тувиме, Бабеле…»
Софья Прегель (28 ноября 1961): «Лучше и правдивее Вас никто бы о Тувиме сказать не мог!»…
8 марта 1963 г. с нападками на мемуары Эренбурга сталинисты подзудили выступить в Кремле первое лицо страны. Стояла, однако, поздняя оттепель, и с Хрущевым согласились не все, не все даже помалкивали. Спорить вслух с властью еще было опасно, но не таить несогласия — уже решались. Вот что открыто написали Эренбургу в ответ на брань Хрущева три женщины, пережившие оскал сталинского времени.
Алиса Коонен:
«Шлю Вам свои самые добрые, самые нежные чувства и горячо желаю (как и все Ваши друзья, конечно), чтобы Вы поменьше обращали внимания на злые силы, которые неизбежно топчутся на пути каждого большого художника, и берегли бы свое здоровье и силы! Они Вам очень нужны для больших дел, не стоит их тратить на маленькие».
Надежда Мандельштам:
«Я много думаю о тебе (когда думают друзья, то у того, о ком думают, ничего не болит) и вот что я окончательно поняла. С точки зрения мелко-житейской плохо быть эпицентром землетрясения. Но в каком-то другом смысле это очень важно и нужно. Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течение светил, не переломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное. Теперь, после последних событий, видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и как мы должны быть тебе благодарны. Это сейчас понимают все. И я рада сказать тебе это и пожать тебе руку. Целую тебя крепко, хочу, чтобы ты был силен, как всегда».
Ариадна Эфрон:
«Трудно писать Вам, всё знающему загодя и без слов, знающему и то, сколько людей сейчас с Вами и за Вас. Вот и не пытаюсь что-то „выразить“, а просто говорю Вам спасибо за всё, сказанное Вами, сделанное Вами, написанное Вами, за воскрешение и воскрешенных Вами. Спасибо Вам за Людей, за Годы, за Жизнь. За доброту, бесстрашие, целеустремленность, мудрость и талант, с которыми Вы боролись за то, чтобы люди стали Людьми, а жизнь — Жизнью. И дай Бог за это сил и здоровья, а остальное приложится».
Жизнь писателя, отраженная эхом писем, не сводится к одной литературе
Не вся жизнь Эренбурга встает со страниц этой книги. Его заботы о делах и людях, выставках Пикассо и Сарьяна, о музеях Чехова и Дурова, о доме Цветаевой в Тарусе, об издании ее стихов, о книгах Мандельштама и погибших молодых поэтах, о серьезном Слуцком и непутевом Коржавине, попытки пробить в СССР переводы Камю и Хемингуэя, заботы о салате витлуф, который он выращивал у себя на огороде и тщетно пытался через Хрущева предложить колхозам и совхозам, его нескончаемые поездки на Запад и Восток и его ежедневные контакты с широкой публикой — все это есть в переписке Эренбурга, хотя и не все собралось под крышей этого тома. Не говорю уже о любимых им женщинах — о тех, что помнили его всю жизнь и лишь не хотели ему досаждать, и о тех, без кого он не мог считать себя счастливым.
Строчки его стихов, поставленные эпиграфом к этой вступительной статье, — точные: Эренбург, и правда, слышал всё. Одинаково уважительно говорил он с бойцами и с маршалами, одинаково серьезно читал жалобы деревенских старух и ответы столичных чиновников, письма советских заключенных и зарубежных сенаторов, думал над вопросами студентов и академиков.
В книге, возможно, получилось немало комплиментарного (помимо воли составителя), но комплиментарность эта — естественная в письмах старому, уважаемому писателю, и она не «замыливала» ему глаз, она лишь поддерживала Эренбурга в нередко тягостных обстоятельствах жизни и давала ему силы в них выстоять.
Жизнь Ильи Эренбурга никогда не сводилась только к литературе, поэтому-то, скажем, его любовь к Стендалю, считавшему, что описанию страстей должны предшествовать страсти, была глубоко прочувствованной. И все же, завершая вступление к этой книге писем, хочется привести здесь текст телеграммы, в которой речь идет как раз только о литературе. Телеграмма давно разыскана, опубликована, и с тех пор ее охотно цитируют: привлекает не столько даже имя автора, сколько выверенность каждого слова, точность формулы. 26 января 1961 года, когда Эренбургу стукнуло 70, Анна Андреевна Ахматова (она была чуть старше его) прислала юбиляру такое поздравление: «СТРОГОГО МЫСЛИТЕЛЯ ЗОРКОГО БЫТОПИСАТЕЛЯ ВСЕГДА ПОЭТА ПОЗДРАВЛЯЕТ СЕГОДНЯШНИМ ДНЕМ ЕГО СОВРЕМЕННИЦА = АННА АХМАТОВА».
Формулой про «всегда поэта» закончим разговор о его почте, давая возможность к чтению этой избранной почты приступить.
Борис ФрезинскийДля удобства читателей комментарии к каждому письму располагаются сразу после текста писем. Справки о встречающихся в письмах именах приводятся при их первом упоминании и могут быть легко отысканы по Именному указателю, в котором ссылки даны на номера писем.
В комментариях используются следующие обозначения:
П1 — Илья Эренбург. Дай оглянуться. Письма 1908–1930. М.: Аграф, 2004.
П2 — Илья Эренбург. На цоколе историй. Письма 1931–1967. М.: Аграф, 2004.
ФЭ — РГАЛИ. Ф.1204 (И.Г.Эренбурга). Оп. 2.
ЭВ — В.Попов. Эренбург на войне. СПб., 2001.
ДП — Диалог писателей.
КдВ — И.Эренбург. Книга для взрослых.
ЛГЖ — И.Эренбург. Люди, годы, жизнь.
ЛГЖ 1–3 (1990) — И.Эренбург. Люди, годы, жизнь. В 3-х т. М., 1990.
ЕАК — Еврейский Антифашистский комитет.
СС-8 (1991–2000) — И.Эренбург. Собрание сочинений в 8-ми т. М., 1991–2000; указываются номера томов и страниц.
ЛГ — Литературная газета.
НМ — Журнал «Новый мир».
ИЛ — Журнал «Иностранная литература».
1916
5(18) июля 1916
На берегу Клязьмы[4]
<в Париж>
Дорогой поэт!
Уже более трех лет (кажется) я не участвую в редакции «Русской Мысли» и вообще никакого литературного журнала[5]. Иначе, конечно, много раз, за эти годы, просил бы у Вас стихов. Не обращайте внимания, что я не пишу Вам писем, — не благодарю, напр<имер>, за присылаемые книги[6], за кои всегда очень признателен. Как где-то говорит Пушкин: «любить Вас у меня есть время, писать к Вам — навряд»[7]. А я искренне люблю Вас, т. е. как поэта, ибо как человека не знаю.
Это, однако, не означает, что я люблю Ваши стихи. Напротив. Говорю так откровенно потому самому, что люблю в Вас поэта и не хочу оскорблять Вас условными вежливостями. Недавно я написал то, что думаю об Вас, сделал из этого рецензию (причем, разумеется, многим пришлось пожертвовать, оставить только мнения без доказательств, но, как я доказываю свои мысли, ведь Вы угадаете) и послал эту рецензию в «Русс<кие> Ведомости». К сожалению, я сижу безвыездно в деревне; поэтому судьбы моей рецензии не знаю. Думаю, что она будет помещена в газете завтра, в № от 6/19 июля[8]. Тогда пошлю ее Вам и хочу верить, что мои попреки будут Вам приятнее иных похвал: сужу по себе.
Мой вывод — тот, который применим ко всем «избранным», т. е. людям, предназначенным к поэзии: «Работайте!». Без работы не бывает Пушкиных, Гете, даже Верлэнов (ибо первую половину жизни будущий Pauvre Lelian[9] работал много, очень много), а ведь ниже Верлэна Вы быть не захотите, да и не стоит. Не соблазнят же Вас лавры какого-нибудь prince de poètes вроде Поль Фора![10]
Работайте! Вы можете достичь, хотя еще ничего не достигли. Впрочем, последнее — неправда, т. е. правда для других, не для Вас. Я-то (как и Вы сами) знаю, чего Вы достигли (и это уже не мало!), но другие еще это из Ваших стихов не могут почувствовать. Работайте и учитесь. И — личная просьба, не пренебрегайте музыкой стиха. Вы на футуристов не смотрите: они правее (более правы), когда пишут у-е-ы, чем когда рубят тупым топором все ритмы. Вся сущность поэзии — в сочетании звуков и ни в чем более. «Идея», «содержание», «чувство» etc — все вздор, все для публики, для Музы одно: «звуки сладкие», которые суть «молитвы». Вы скажете, пожав плечами, что я сообщаю Вам элементарности, как младенцу. Нет! Я передаю Вам здесь эсотерическую тайну, немногим ведомую и еще меньшим числом понятую (Бальмонт[11], напр<имер>, и знает, да не понимает). Если мне сейчас и не верите, все же слова мои запомните: когда-нибудь смысл их Вам откроется. Говорю так смело потому, что слова — не мои: они передаются в изустном предании от поэтов Атлантиды, через поэтов Египта, Греции, Рима, через Данте, Шекспира, Гете, Пушкина до наших дней. Поэзия есть искусство звуков, а не слов и, уж конечно, не понятий. А потом обнимаю Вас через тысячи верст и применяю к Вам, что Вячеслав Иванов писал мне:
