Геннадий Прашкевич - Красный сфинкс
Сложный характер Сенковского, непременное желание видеть в каждом предмете нечто отличное от привычного, примелькавшегося, не мог не сказаться даже на отношении писателя к древностям. «Смешно удивляться безобразной и бездушной их величине, – писал он о пирамидах. – Нынешний египетский паша в 6 месяцев провел канал из Александрии в Нил, длиною в 14 французских миль и в 144 фута ширины, с соразмерною глубиною. Он приказал собрать для этой работы 300 000 арабов, из которых 17 500 человек погибли в канале от усталости, голода, непогоды и других неизбежных случаев. Таким образом построены и пирамиды».
Что же касается современности, в этом Сенковский выказывал еще более жесткое расхождение с общепринятыми мнениями. «Два союзные флота, – писал он о войне греков и турков, весьма беспокоившей всю Европу, – поссорились между собою в море за конфискованный на одном хиосском судне кофе, которым они не могли дружески поделиться. Эскадра Специи и Гидры, будучи многочисленнее и почитающая себя старшей, присвоила себе сие любимое на Востоке произведение, а обиженные Искариоты, следуя, без сомненья, примеру предка своего Ахиллеса, отделились от союзников и остались на родимой стороне, предоставляя несчастному жребию сих новых Агамемнонов, которые, как другую Бризеиду, несправедливо отняли у них с лишком 200 зембилов кофе».
В 1821 году вернулся в Санкт-Петербург.
Активно изучал монгольский, китайский, манчжурский и корейский языки, в которых быстро достиг успехов. Английский, французский, немецкий, итальянский и новогреческий Сенковский знал не хуже польского и русского. В том же году Булгарин ввел Сенковского в среду столичных литераторов. В «Полярной Звезде» и в «Сыне Отечества» начали появляться восточные заметки и письма, а в возрасте двадцати двух лет отроду Осип Иванович был определен ординарным профессором петербургского университета. Правда, невыносимый характер, холодный сарказм, огромное честолюбие очень ему мешали. «Я никогда не видел, – вспоминал один из слушателей молодого профессора, – чтобы Сенковский заходил в профессорскую комнату, а если ему случалось приезжать до начала лекции, то он выжидал звонка, сидя внизу, в университетском правлении. На всех своих товарищей он смотрел как на лиц, совершенно ему незнакомых и недостойных внимания. Даже встречая на экзаменах своего земляка профессора Мухлинского, Сенковский едва удостаивал его парой фраз и не иначе, как на французском языке. Как бы желая показать свое пренебрежение ко всему, что относилось до университета, он позволил себе однажды такую, вовсе не остроумную, выходку против должности инспектора студентов. При аудитории служил сторожем, едва ли не с самого основания университета, старый, едва передвигающий ноги, отставной солдат Платон. Не удостаивая беседой своих товарищей, профессор Сенковский нередко вступал в разговор с этим сторожем и однажды, спросив его, давно ли он состоит при университете, удивился, отчего по сие время не произвели его в инспектора».
Непомерное честолюбие Сенковского мешало его нормальным отношениям с окружающими. Он неистово стремился к славе и богатству, забывая невольно, что Господь Бог лучше нас знает, в чем мы нуждаемся. Как указано в одной старой энциклопедии: «несмотря на все его желание быть приятным высшему начальству, им оставались обыкновенно недовольны».
Но Сенковский прилагал все новые и новые усилия к тому, чтобы быть замеченным.
Например, он представил университетскому начальству «Проект положения для Отделения восточных языков и словесностей» (впоследствии, кстати, осуществленный, – через двадцать два года, когда Осип Иванович уже вышел из университета). Изготовил специальную «Карманную книгу для русских воинов в турецких походах». Масса фантастических, иногда превосходных идей, но самые лучшие начинания рушились из-за нестерпимого характера. «Если допустить, – писал один из биографов писателя, – что Бог может создать человека для того, чтобы он делал зло из любви к аду, чтобы его движения, действия, мысли всегда были пропитаны желчью, чтобы каждое содеянное им зло приносило ему радость, и при всем том образованного и гениально остроумного, то пальму первенства во всей Европе получил бы Иосиф Сенковский».
Жажда немедленной славы нередко приводила молодого профессора к созданию в высшей степени невероятных гипотез. Он всерьез утверждал, что в оригинале летопись Нестора написана на польском языке, а «Илиада» и «Одиссея» на белорусском наречии, а древний китайский язык отличается от еврейского только интонацией. Что касается литературы и журналистики, которыми он активно и не без успеха занимался, тут он совершенно беспощадно издевался над всем, что попадало в поле его зрения, высмеивал каждого, кто казался ему этого достойным. Он не стеснялся брать в герои даже самого Дьявола, чего, конечно, избегали его богобоязненные коллеги. В «Большом выходе у Сатаны» он рисовал своего героя весьма выразительно. «Сатана вынул из гробницы огромную глыбу квасцов – ибо он никакого сахару, даже и свекловичного, даже и постного, терпеть не может – и положил ее в урну; налил из одного котла чистого смоленского дегтю, употребляемого им вместо кофейного отвара, из другого подбавил купоросного масла, заменяющего в аду сливки, и черную исполинскую лапу свою погрузил в бочку, чтобы достать пачку сухарей. Но в аду и сухари не похожи на наши: у нас они печеные, а там печатанные. Попивая свой адский кофе, царь чертей, преутонченный гастроном, страстно любил пожирать наши несчастные книги в стихах и прозе; толстые и тонкие различного формата произведения наших земных словесностей; томы логик, психологий и энциклопедий; собрания разысканий, коими ничего не отыскано; историй, в коих ничего не сказано; риторик, которые ничему не выучили, и рассуждений, которые ничего не доказали, – особенно всякие большие поэмы, описательные, повествовательные, нравоучительные, философские, эпические, дидактические, классические, романтические, прозаические, и проч. и проч. С некоторого времени, однако ж, он приметил, что этот род пирожного обременял его желудок, и потому приказал подавать к завтраку только новые повести исторические, писанные по последней моде; новые мелодрамы; новые трагедии в шести, семи и девяти картинах; новые романы в стихах и романы в роде Вальтер Скотта; новые стихотворные размышления, сказки, мессенияны и баллады, – как несравненно легче первых, обильно переложенные белыми страницами, набранные очень редко, растворенные точками и виньетками и почти столь же безвредные для желудка и головы, как и обыкновенная белая бумага». Ненавидя и презирая Францию, считая ее источником самой ужасной революционной заразы, Сенковский с соответственным пренебрежением отзывался о романах Жорж Санд и Виктора Гюго, хотя не гнушался время от времени выдавать некоторые произведения Оноре де Бальзака, Жюля Женена, Вольтера и Лесажа за свои собственные.
В русской литературе Сенковский остался, прежде всего, создателем «Фантастических путешествий барона Брамбеуса». В этой замечательной и талантливой книге, на мой взгляд, угадываются истоки всех основных направлений современной фантастики: от чисто научной до приключенческой и сказочной. Отметился Сенковский и в романе катастроф. В «Поэтическом путешествии по белу свету» барон Брамбеус влюбляется в «божественную коконницу» и в порыве любви, опрокинув в комнате жаровню, сжигает зараз десять тысяч домов, – пожар поистине грандиозный. Затем герой барона Брамбеуса борется с мировой чумой, претерпевает самые удивительные приключения, хотя все это всего лишь подступы к «Ученому путешествию на Медвежий остров».
14 апреля 1828 года, так указывается в романе, в сибирскую тундру, в край болот, неистового гнуса и северных оленей отправился некий горячий последователь Шамполиона (тогда вся Европа говорила о только что разгаданной тайне египетских иероглифов) весьма жизнерадостный исследователь барон Брамбеус и его компаньон доктор Шпурцман. Трудно отделаться от впечатления, что Сенковский пародирует будущих доктора Клоубонни и Жака Паганеля – задолго до их появления из-под пера Жюля Верна. «Невозможно представить себе ничего забавнее почтенного испытателя природы, согнутого дугой на тощей лошади и увешанного со всех сторон ружьями, пистолетами, барометрами, термометрами, змеиными кожами, бобровыми хвостами, набитыми соломою сусликами и птицами, из которых одного ястреба особенного рода, за недостатком места за спиною и на груди, посадил он было у себя на шапке».
Прибыв на остров Медвежий – его легко найти на любой современной географической карте – путешественники открывают в скалах необитаемую пещеру, стены которой покрыты таинственными письменами. (Кстати, повесть разбита не на главы, а на стены. Стена первая… Стена вторая… Стена третья… четвертая…) Разумеется, для барона Брамбеуса препятствий нет. «Я долго путешествовал по Египту и, быв в Париже, имел честь принадлежать к числу усерднейших учеников Шампольона-младшего, прославившегося открытием ключа к иероглифам». – «По нашей системе всякий иероглиф есть или буква, или метафорическая фигура, изображающая известное понятие, или вместе буква и фигура, или не буква, не фигура, а только произвольное украшение почерка, – такие достаточно издевательские объяснения вкладывает Сенковский в уста своего бесцеремонного героя. И приходит к не менее издевательскому выводу: – Итак, нет ничего легче, как читать иероглифы: где не выходит смысла по буквам, там должно толковать их метафорически; если нельзя подобрать метафоры, то позволяется совсем пропустить иероглиф и перейти к следующему, понятнейшему».
