Игорь Кохановский - «Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег
(Из одиннадцати песен, написанных Высоцким первоначально и продемонстрированных им на киностудии, в фильм вошли только фрагменты трех: «Серенады Соловья-разбойника», «Песни Соловья-разбойника…» и «Солдатских песен», а также «Частушки», авторство которых в монтажной записи приписано Александру Хмелику. Из дописанных позднее трех песен в сокращенном виде вошли «Если в этот скорбный час…» и «Ни пуха ни пера…»)
По окончании работы мы расстались друзьями, но ощущение некоторой неудовлетворенности у Владимира Семеновича сохранилось. А при мне осталось мое упрямство. И когда я снова смотрю эту картину, то все-таки думаю, что мы с Хмеликом были правы…
Работа над фильмом была интересной и очень веселой: у нас снималась почти вся молодая еще Таганка. Зина Славина, например, играла Бабу-ягу… Все вели себя почти по-студенчески.
А Володя Высоцкий после окончания работы приехал в группу и привез ящик шампанского.
1990-е
Александр МИТТА[43]
Арап Петра Великого и другие моменты жизни
Когда у Высоцкого вышла в свет первая пластинка, маленькая «сорокапятка», официально одобренная властями, а не самоделка «на ребрах» (так называли диски, напечатанные на рентгеновских пленках), – когда пришла эта радость, он подарил нам одну из первых с надписью «Друзьям моим Саше и Лиле пою».
У Высоцкого было очень много друзей. Не знаю, у кого их было больше. Каждый человек, который провел с ним вечер в компании, имел основания считать его своим другом. Потому что у него был талант дружбы. Он умел слушать человека так, что тот ощущал значимость того, что он говорил. А если человек молчал, то и его молчание приобретало какой-то смысл. И он помнил каждого, с кем провел хоть час. Он был очень и очень деликатен в общении с людьми.
У нас в доме он праздновал все праздники восемь или девять лет. Но близким другом, каких у него было немного, как Сева Абдулов, была моя жена Лиля Майорова. Она художница. Про художников не говорят «он был художником», это пожизненная суть человека. Но сегодня приходится сказать «была», потому что жизнь очень изменилась. Лиля была художником-кукольником в театре Образцова и книжным графиком: делала детские книги, придумывала, рисовала и придавала им объем. Это были первые книги ребенка. Что-то вроде перехода от игрушки к книге. Их издавали тиражами в 300–500 тысяч экземпляров, продавали в 40 странах. Тексты переводили на 26 языков. В год выходило 2–2,4 миллиона экземпляров. Несколько поколений детей помнят эти книги – яркие, декоративные. Все детские сады Советского Союза воспитывали детей по ее книгам или по тем, которые назывались «по типу Майоровой». Разных зверей, птиц и животных дети могли вырезать и сложить в объемную фигурку. Для детей это всегда увлекательная игра.
К чему я это говорю? Каждый день, отработав за столом с красками и кистями, Лиля шла на рынок, приносила оттуда баранью ногу, шпиговала ее и закидывала в духовку. А вечером после спектакля приходили из Таганки Высоцкий, Веня Смехов с женой Галей, из «Современника»: Олег Табаков, Олег Ефремов, Галя Волчек – набиралась полная кухня за столом. Говорили, ели-пили. Этот домашний ресторан функционировал годами. В центре был Высоцкий. Не потому, что он как-то хотел доминировать, но где бы он ни сел, все лица были обращены к нему. Какое бы место за столом ни занял, он как-то естественно становился центром внимания.
У Лили в эти годы было издано больше ста книг. Но мы ни разу не отмечали ни одну из них. Это была работа. И это позволяло жить, а домашней харчевне существовать. Бараньи ноги были не так дороги, как в наши дни, но и не так доступны для кинорежиссера, у которого фильмы запускались в работу с трудом, принимались редактурой подолгу и с разными поправками. Короче, весь этот домашний праздник Лиля непрерывно обеспечивала совершенно незаметно. Как будто само собой.
Высоцкий делился с ней всеми заботами, тревогами. Лиля и Севочка (Сева Абдулов) были очень близкие люди. Сева для Высоцкого был как нянька для ребенка, Лиля – как разумная советчица. Но какая-то часть жизни была закрыта для всех. Высоцкий в принципе был закрытый человек, и всё сразу про него не знал никто. Какой-то узкий сегмент жизни проходил в компании Бабека, молодого бизнесмена, экзотической фигуры, работавшего в разных странах одновременно. По слухам, он торговал оружием, и его убили. То, что Высоцкий делал за день, любому человеку хватило бы на неделюдве.
Марина Влади приезжала с детьми, и дети также были часто на попечении Лили, пока Марина делала какие-то важные дела как французский коммунист и защитник мира… или выводила Высоцкого из тяжелых обстоятельств.
У Марины всё было подчинено возможностям жизни с Высоцким: компартия Франции – чтобы получать визу, борьба за мир – чтобы облегчить Высоцкому выезд во Францию. Всё, что сегодня не стоит никаких особых трудов, в те годы было невыносимо трудно. Марина по первому тревожному звонку срывалась и летела в Москву. Это сделало ее карьеру в кино не просто сложной, а практически невозможной. Сестер Влади было сперва четыре, потом три. Они помогали друг другу, а Марина помогала им. Она принесла в Москву принцип семейных обязанностей заметно более четкий, чем он был тогда у нас. Это коснулось и Высоцкого. По настоянию Марины он стал проводить с сыновьями воскресные дни, регулярно помогал им. Сейчас тогдашние лозунги выглядят бредом. Но тогда никто не говорил: «Для меня главное – это семья». Ты мог думать так, но вслух люди клялись в верности идеалам построения коммунизма. А семья, дети, родители – это в третью очередь, после коммунизма и труда на благо государства.
Тексты песен Высоцкого дожили, не постарев. И еще долго проживут. А где теперь стихи поэтов, собиравших стадионы? Они исчезли из памяти, потому что пытались соединить истинно вечное с желаниями хозяев жизни.
Сейчас самые маленькие подробности жизни Высоцкого обсуждаются, напечатаны, сняты в кино, а тогда это было известно мало кому, и мы с женой решили, что никогда никакой журналист от нас ничего не узнает. Теперь это не имеет смысла. Но мы остались верны своему обещанию. Лиля ни разу не сказала ни слова, и я тоже. Пару маленьких подробностей могу уточнить. За нашим столом, точнее за столами в двух квартирах (сперва в маленькой на проспекте Вернадского, а потом в побольше на Малой Грузинской), он сидел много сотен раз, и ни разу, ни одного разу не был пьяным или даже сильно выпившим. Это было по просьбе Лили.
Он кидался в это состояние раз-два в году. Когда терпеть не было силы. Психика поэта ранимее, чем у обычного человека. Всё, что нас царапает, его резало до крови. И это копилось в душе. Я, кстати, никогда не видел его грубым или резким в споре. Невозможно было представить его в диалоге наподобие тех, которые сегодня стали нормой на каналах, когда все орут и перебивают друг друга или высказываются с высокомерным презрением к какой-нибудь несчастной жертве, попавшей на передачу.
Если говорить о том, что определяло публичный характер его поведения, то одним из основных черт была самоирония. Она все время сопровождала его слова легкой рефлексией, то возникая, то исчезая. Это было похоже на то, как в фильме «Ёжик в тумане» то возникает, то исчезает в тумане морда лошади. Она всегда здесь, но иногда угадывается.
Отдаленно это напоминает выступления поэта Дмитрия Быкова. Только Высоцкий говорил тише, а самоирония будто порхала. Когда компания «Дирекция кино» начала фильм «Высоцкий», они позвали меня собрать актерский ансамбль. У них была трудоемкая идея: поместить лицо актера на роль Высоцкого в пластиковую портретную маску. Сделали они это классно. Но в этой компании я оказался единственным, кто видел Высоцкого живым. И эти воспоминания всё время вызывали из памяти совсем другой облик: лицо, состоящее из непрерывного чередования выражений разных чувств, оценок и рефлексий. Я помучился бессонницей пару недель и, собрав ансамбль, мирно расстался с «Дирекцией кино».
В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов жизнь Высоцкого была насыщена трудами ежедневно с утра до ночи.
Во-первых, было радио. Он там говорил много. Играл в инсценировках, читал тексты из классической прозы. Когда поменялось государство, в годы разброда и разрухи эти уроды уничтожили пленки с фондовыми записями. Но кроме этих ценных и подлежащих хранению записей, были обычные записи, которые после исполнения размагничивались, и на них писали еще раз, а то и два. Это было теоретически недопустимо, а на практике позволяло экономить магнитную пленку.
Затем шло телевидение на Шаболовке. Там было ужасно тесно, ничего похожего на будущие километры коридоров в Останкино.
После этих двух неуважаемых заработков была престижная работа – кино. Про него можно было применительно к нашей теме сказать: «Оно было заметно медленнее в производстве». Кинопленка требовала дополнительного света даже на натуре. Прожектора по 200–300 кг окружали актеров с разных сторон. И сам съемочный процесс был медленнее и более трудоёмок. Были актеры, которые к этому приноравливались. Например, Евгений Евстигнеев мог мгновенно засыпать хоть на пять-десять минут, пока операторы ставили свет на фон или натягивали тюль. Мы слышали, что где-то там, в сказочном Голливуде, у каждого актера есть своя комнатка-гримерка, где он может отдохнуть. Со временем это стало проникать и к нам, сегодня каждый актер имеет свою грим-уборную на колесах. А тогда можно было разве что в кресле растянуться в большой гримерке. Все эти труды были только дополнениями к театральным репетициям и спектаклям. Но для Высоцкого спектаклем рабочий день не оканчивался. Главными были концерты. Он выходил на сцену клуба, института или НИИ, уставленную микрофонами. У его ног полукругом выстраивались магнитофоны. Люди ждали иногда часами. Он никогда не обманывал, приезжал и выкладывался по полной программе.
