Федор Достоевский - Письма (1832-1856)
Есть еще к Вам одна самая экстренная просьба. Если можете — сделайте, а если нет — суда нет! — Друг мой, если произведут да и вообще, в августе мне нужны деньги, очень, крайне, хоть зарежься. Вы не поверите, сколько мне стоили мои экспедиции, а я рискну на другую. У меня долгу до 100 руб. сер<ебром>. Живу я бедно, но расходы экстренные. Мне, чувствую это (на всякий случай), нужны, очень нужны будут деньги. Теперь именно нужны до зареза. Молите брата (которого прошу расцеловать без конца), чтоб выслал, если может, скорее. Вас же прошу вот что: если есть у Вас действительно надежда и убеждение, что мне позволят печатать (но только в этом случае), то ради бога, займите (ибо у Вас самих, верно, нет) 300 руб. сер<ебром> до января. Уж если позволят печатать, то я и не такие деньги отдать могу в январе. Я Вас не окомпрометирую. Только если есть у Вас у кого занять. Но если Вам очень тяжело — не хлопочите, ибо тяжко занимать. У X. не занимайте, ради бога, ибо это уже слишком большая жертва будет для меня с Вашей стороны. Если займете, то высылайте тотчас же на Ламота. Ради бога, простите за подобные просьбы. Во-первых, я Ваших обстоятельств не знаю в этом роде, а во-вторых, я сам как помешанный. Ради бога, не подумайте чего-нибудь. Прощайте, скоро еще что-нибудь напишу. Ради бога, пишите скорее обо всем. Не забывайте меня.
Ваш Ф. Достоевский.
Обнимаю Вас бессчетно вместе с братом. Другим поклон. Не скрывайте от меня ничего.
(1) далее было начато: Если б (2) вместо: у ней сердце рыцарское было: рыцарь в женском платье. (3) в подлиннике исправлено на: «Х»
111. A. E. ВРАНГЕЛЮ 21 июля 1856. Семипалатинск
Семипалатинск, 21 июля 1856.
Вот и еще к Вам письмо, добрейший, бесценнейший Ал<ександр> Ег<орович>. Не знаю только, как дойдет оно до Вас, — застанет ли Вас в Петербурге? Это письмо-просьба. Друг мой, добрый друг мой, я Вас буквально осыпаю просьбами. Знаю, что дурно делаю, — но на Вас только и надежда! Притом же я так верю в Вас, вспоминая Ваше чистое, прекрасное сердце! Не потяготитесь просьбами от меня. А я бы рад был за Вас хоть в воду. Вот в чем дело. Я Вам писал, что просил Слуцкого похлопотать за Пашу и Ждан-Пушкина тоже просил и что от обоих получил ответы. На этот год надежда плохая. Я просил Вас сказать об этом Гасфорту. Но теперь получил еще письмо от Слуцкого, которого я тоже просил подвинуть вперед дело Марьи Дмитриевны о назначении ей единовременного пособия, так как она имеет право на него по закону по смерти мужа, именно в 285 руб. серебром. Слуцкий действительно подвинул дело, совсем залежавшееся. На ту беду уехал Гасфорт. Главное управление, за отсутствием его, представило это дело министру внутренних дел (от 7-го июля 1856, за № 972). Теперь: это представление о назначении ей пособия может засесть в Петербурге, особенно при теперешних обстоятельствах, и бог знает сколько может пройти времени, прежде чем решат его. Да, кроме того, еще решат ли в ее пользу? Ну как откажут? Друг мой, добрый мой ангел! Если Вы всё еще продолжаете любить меня, беспрерывно осаждающего Вас самыми разнообразными просьбами, то помогите, если можно, и в этом деле. Ради бога, оправьтесь об участи этого представления; верно, у Вас найдутся знакомые, которые Вам помогут в этом, и люди с влиянием, с весом. Нельзя ли так пошевелить это дело, чтоб оно не залежалась и разрешилось в пользу Марьи Дмитриевны. Ангел мой! Не поленитесь, сделайте это, ради Христа. Подумайте: в ее положении такая сумма целый капитал, а в теперешнем положении ее — спасенье, единственный выход. Я трепещу, чтоб она, не дождавшись этих денег, не вышла замуж. Тогда, пожалуй (как я полагаю), ей еще откажут в нем. У него ничего нет, у ней тоже. Брак потребует издержек, от которых они оба года два не поправятся! И вот опять для нее бедность, опять страдание. К отцу ей тогда уже обращаться нельзя с просьбами о помощи, ибо она будет замужем. За что же она, бедная, будет страдать и вечно страдать? И потому, ради бога, исполните мою просьбу; исполните тоже (хоть по возможности) и те просьбы, которые я Вам настрочил в прошлом письме. Вы не знаете, до какой степени Вы меня осчастливите!
Пишу к Вам, а сам еще не знаю, где и когда получите Вы это письмо? Если Вы сюда поедете, то оно уже Вас не застанет. Если Вы там остаетесь, то где именно будете? Ради бога, уведомьте меня, получили ли Вы это письмо? Да не ленитесь мне писать, добрый друг мой! Хоть несколько, только несколько строчек! Если б Вы знали, как я теперь нуждаюсь в Вашем сердце! Так бы и обнял Вас, и, может быть, легче бы мне стало. Так невыносимо грустно. Я хоть и знаю, что если Вы не приедете в Сибирь, то конечно потому, что Вам гораздо (1) выгоднее будет остаться в России, но простите мой эгоизм: и сплю и вижу, чтоб поскорее увидать Вас здесь. Вы мне нужны, так нужны! Простите, что пишу на таком клочке бумаги. Во-первых, спешу, а во-вторых, в настоящее время почти ни на что не способен и так на всё тяжело смотрю! Если б хоть опять увидеть ее, хоть час один! И хотя ничего бы из этого не вышло, но по крайней мере я бы видел ее!
Обнимите бесценного моего брата и передайте ему, чтоб простил меня за мое молчанье. После напишу, а теперь, ей-богу, хоть в воду! Хоть вино начать пить! Обнимите его за меня и скажите ему, что я его бесконечно люблю.
Видели ли Вы X.? И в чем дело? Боюсь, что Вы теперь еще больше замолчите. Напишите мне, ради создателя, всё. Если действительно есть надежда произвесть меня в офицеры, то нельзя ли устроить, чтоб в Барнаул? Не забудьте про Вергунова, ради бога, поговорите Гасфорту и Гернгроссу. Тотлебенам скажите мою бесконечную благодарность, мою любовь к ним без конца! Дай Вам бог, добрый, бесценный друг мой, всякого счастья и не дай Вам бог испытать то, что я испытываю. Подожду Вашего ответа и напишу Вам (обещаюсь) письмо позанимательнее и подробнее. Поклонитесь всем, особенно Якушкину, если увидите. Вы спрашивали, женился ли Гаврилов? Нет, и, кажется, теперь и не думает. Была прекомическая история. Я с ним недавно близко сошелся. Демчинский такой же, как и всегда, со мной очень хорош и много услуг оказывает. Жоравович (артиллерист) женился на Гавриловой, и на днях была свадьба. Прощайте, бесценный друг мой! Неужели Вы не будете на коронации? Не забудьте моей просьбы о деньгах. Все планы мои рушатся без них! Повторяю: хоть в воду! Кроме того, сам терплю нужду. Прощайте, прощайте! Целую Вас бессчетно.
Ваш Дост<оевский>.
(1) было: очень (2) вместо: моей просьбы о деньгах — было: что я Вас просил о деньгах
112. А. Е. ВРАНГЕЛЮ 9 ноября 1856. Семипалатинск
Семипалатинск, 9-го ноября 56.
Я получил письмо Ваше, бесценный друг мой, Александр Егорович, еще 30-го октября и не отвечал с первой почтой по особым обстоятельствам. У меня в голове была тогда поездка в Б<арнау>л, и я хотел Вам написать оттуда, увидав X. и конечно сделав для Вас письмо мое занимательнее. Но поездка моя до сих пор еще не состоялась, но почти уверен, что состоится на будущей неделе, если, как обещано, мне пришлют денег. Тогда я Вам напишу из Б<арнау>ла, и письма этого ждите в скором очень времени. А это письмо, которое теперь пишу, не считайте и за письмо, а только за несколько строк, чтобы поскорее хоть что-нибудь ответить Вам. Если б Вы были здесь, я бы и в неделю не передал Вам, незабвенный друг мой, всего, о чем хотел бы говорить с Вами.
Вы пишете, что я кроме бесконечно милосердного монарха нашего должен благодарить Тотлебена и <его> в<ысочество> принца Ольденбургского. Благодарю их от горячего сердца, и если увидите Тотлебена, скажите ему, что у меня нет слов, чтобы выразить мою благодарность ему. Всю жизнь буду помнить о благородном поступке его со мною. Но мое сердце справедливо: если б не было Вас, дорогой друг мой, если б Вы не старались за меня, я уверен, мое дело не продвинулось бы так скоро. Бог Вас послал мне. Благодарю Вас и обнимаю крепко, крепко. Вы знаете, что я Вас люблю.
Теперь скажу Вам в коротких словах (хотя и (1) много хотел бы говорить об этом, но всего не упишешь)
— Вы никогда не поймете, бесценный мой, в какую грусть, в какую тоску ввергнули Вы меня Вашим долгим молчанием! Друг мой, я понимаю нравственное состояние духа, в котором не хочется браться за перо, чтоб написать даже тому, который способен понять нас, ко мне, одним словом, с которым Вы почти не имели тайн. Приезд X. в Барнаул, тогда как были слухи, что она будет в П<етербур>ге всю зиму, смутил меня. Я очень хорошо знал, что приезд и отъезд ее не останутся без влияния на Вас. Я почти предугадывал всё, о чем Вы мне написали. Но мне приходили такие странные мысли, такие подозрения и догадки о Вас относительно X., что я был в глубочайшей тоске и в страхе о Вас. Здесь было известно, что Вы уже назначены в экспедицию. Но что Вы еще в П<етербур>ге, я был в том уверен. Почему же он не пишет, вот вопрос, который я задавал себе каждый день? Но клянусь Вам, что, несмотря ни на что, я ни разу не усумнился в дружбе Вашей, не подумал, что Вы забыли меня. Вы доказали это, послав мне свой портрет (который я еще не получил). Но, друг мой, я понимаю эту тревогу духа, когда не хочется разбередить боль в сердце, говоря о ней с другим. Но неужели Вы и двух строк не могли написать мне? Другая причина, которую Вы выставляете, объясняя мне свое молчание (именно: что не исполнили ничего из просьб моих), — для меня совсем непонятна. Я попросил у Вас денег, как у друга, как у брата, в то время, в тех обстоятельствах, когда или петля остается или решительный поступок. Я и решился просить у Вас, зная, что могу обременить Вас моею просьбою, но если б Вы были в обстоятельствах, подобных моим, и потребовали для Вас рискнуть чем-нибудь крайним, я бы это сделал. Чувствуя это по себе, я без угрызений совести решился Вас беспокоить (если б я не перехватил здесь и не наделал долгов, я бы пропал, — так мне было нужно, не для существования моего, а для моих намерений. Вы знаете из прежних писем моих, в каком состоянии духа я находился. Как я не сошел еще с ума до сих пор!). Но если, добрейший Александр Егорович, если у Вас не было у самих, чтоб помочь мне (что без сомнения так, потому что Вы всегда не оставляли меня), — скажите, ради бога, отчего было просто не написать: нет или не могу? (если невозможность удовлетворить меня была одною из причин Вашего молчания). Неужели же я не способен был понять, что конечно невозможность заставила Вас отказать мне, а не недостаток дружбы? И какое бы я право имел досадовать на Вас за неприсылку (я и без того кругом Вам должный, — Вам, который был и есть для меня как любимый, дорогой мне брат мой? потому что после всего, что Вы для меня сделали, Вы позволите мне называть Вас так). Наконец тоска моя в последнее время о Вас возросла донельзя (я в последнее время сверх того был часто болен). Я и вообразил, что с Вами случилось что-нибудь трагическое, вроде того, о чем мы с Вами когда-то говорили. И никого-то не было, чтобы хоть малейшую весточку подать о Вас. Наконец пришло Ваше письмо и разрешило многие недоумения, многие, но не все. Друг мой, я даже рад, хоть и горько мне затрогивать больное место в Вашем сердце, — рад, что бог привел Вас разойтись наконец с X. Отношения с нею принимали наконец вид самый беспокойный для Вас. Вы бы погубили, может быть, себя. Боже мой! Как мне любопытно увидеть наконец X. (скоро это случится, и будьте уверены, что до последнего оттенка передам Вам, мой бесценный, все впечатления мои при свиданье с нею). Что мне сказать Вам? Неужели утешать Вас словами? О, друг мой, никто больше не понимает Вашей тоски, как я, страдающий, как и Вы. Да и кого утешать? Такое ли у Вас сердце, чтобы могло излечиться от утешений. Время, время, вот что исправит всё (говорю и не верю, судя по себе). Вы остаетесь всю зиму в России. Бросьтесь во что-нибудь, в какие-нибудь волнения, но, ради Христа, ради бога, пишите ко мне чаще и чаще, хоть по нескольку строк, да пишите. Как бы я желал Вас увидеть, а когда? когда?
