Станислав Куняев - Жрецы и жертвы Холокоста
* * *
Почти все мои новые тогдашние друзья из грузинского еврейства работали либо в издательстве “Заря Востока”, либо в “Мерани”.
Впрочем это была традиция, сложившаяся при нэпе, которую Сергей Есенин, гостивший в Тифлисе за год до своей смерти, даже изобразил в шуточном стихотворенье, сочиненном после нелегких, но все-таки увенчавшихся успехом усилий по изъятию из кассы издательства “Заря Востока” гонорара, столь необходимого поэту для существования в разоренном гражданскими распрями городе:
Ирония! Вези меня! Вези!
Рязанским мужиком прищуривая око,
Куда ни заверни — все сходятся стези
В редакции “Заря Востока”.
Приятно видеть вас, товарищ Лифшиц,
Как в озеро, смотреть вам в добрые глаза,
Но в гранки мокрые вцепившись,
Засекретарился у вас Кара-Мурза.
Поэт! Поэт!
Нужны нам деньги. Да!
То туфли лопнули, то истрепалась шляпа,
Хотя б за книжку тысчу дал Вирап,
Но разве тысячу сдерешь с Вирапа?
Вот так и я, переводивший для издательств “Заря Востока” и “Мерани” стихи действительно блистательных поэтов — Георгия Леонидзе, Симона Чи ковани, Шота Нишнианидзе, Отара Чиладзе, приходил с утра в издательство и начинал выяснять его гонорарные возможности. В первую очередь надо было поговорить с редакторами — Борисом Гассом, Мишей Вайнштейном, Мишей Лохвицким, Аидой Беставашвили, которая была в восторге от того, как я перевел по ее просьбе стихи Георгия Леонидзе. Однажды она выразила свои восторги в письме: “9 июня 1967 г. Стасик! я пишу о своем впечатлении от переводов Леонидзе. Оно очень сильное, и боюсь, что в письме всего не выразишь. Если в двух словах, то “Есенин”, “Солнце Грузии” и “Солнце кровоточащее” — великолепны. А остальные четыре — задумалась, как бы определить их, и тоже решила, что — великолепные, только по своему, по-другому. В “Есенине” есть такие блистательные вещи, как — “мчатся сани, кони храпят, бубенцы то поют, то плачут, вьюга бесится, дни горят, жизнь гуляет, а юность платит”. Или — “Я кричу ему: не спеши в петлю лезть соловьиным горлом”. Или конец. Чтобы не переписывать всего стихотворенья, просто поблагодарю тебя за него и за всю “великолепную семерку”. Посылаю “Ни- ноцминду”, помня о том впечатлении которое произвело чтение его на встрече с институтом литературы <…> Еще посылаю 3 стиха Отара, как всегда прекрасных. Книгу твою “Метель заходит в город” девицы мне зачитали вконец, пропагандирую я Вас изо всех сил и не без успеха. А впрочем, слава Ваша в этом не очень и нуждается, Все наши — и Миша, и Майя, и Камилла кланяются пебе. Большой привет от Марики Чиковани. Она готовит для тебя много подстрочников посмертных (и чудесных!) стихов Симона, которые должны выйти отдельной книгой.
Пиши, переводи, присылай. Аида”.
Вскоре она переехала в Москву и после дискуссии “Классика и мы” перестала со мной здороваться. Sic transit gloria mundi! Римляне — правы. А переводил я не жалея времени и вдохновения, настолько хорошо, что грузины в конце концов оказали мне высшую честь, издав в Тбилиси книгу, из трех разделов: мои собственные избранные стихи, мои стихи о Грузии и мои избранные переводы из грузинских поэтов. “Золотые холмы” вышли в блистательном оформлении тиражом в 7 тысяч экземпляров, издательство было передо мной в долгу, и главная моя задача теперь заключалась в том, чтобы получить гонорар и расплатиться за гостиницу, где администраторы уже хмуро поглядывали на безнадежного должника.
Когда я узнавал от моих еврейских “агентов”, что денежки в издательской кассе есть, то смело шел в кабинет директора издательства Карло Каладзе. Он сидел за дубовым письменным столом, обрамленный короной седых, падающих на плечи кудрей, похожий телом на огромный бурдюк. Его тучное тело — в поясе не менее чем в два обхвата. Когда Карло выходил из-за стола, оно опиралось на две коротеньких ножки.
— А, Станислав, ну рассказывай, с кем выпивал вчера, где гуляли? Смотри, будь начеку с нашей молодежью — с Резо Амашукели, с Гурамом Асатиани, тебе, москвичу, перепить их невозможно!
— Карло Ражденович! — вклинивался я в его монолог, — за гостиницу задолжал, в буфете в долг питаюсь. Ну и приходится ужинать за счет грузинских поэтов. Сегодня уже приглашен на ужин в “Белый духан” братьями Чиладзе. А там ведь без вина не поужинаешь. Подпишите, батоно Карло, распоряжение в кассу! — Но хитрый Карло, который ждал от меня перевода его поэмы о создании колхозов в Грузии, являвшейся, на мой взгляд, скверной копией “Страны Муравии” Александра Твардовского, всячески избегал разговора об авансах, пока я не закончу перевод. Когда я приносил ему очередную главу и читал ее вслух, Карло молча слушал, вытирая пот, катившийся с его красного разгоряченного лица, потом протягивал руку, брал мои странички, сопя, читал их, медленно шевелил губами, потом делал скорбное лицо:
— У Пастернака лучше! — и печально замолкал, как бы забывая о моих финансовых притязаниях. А дело заключалось в том, что в 30-е годы, на мою беду, одну из глав поэмы перевел Борис Пастернак, и с той поры Карло браковал все попытки перевести его эпохальную поэму на русский язык. Но я решил покончить с этим пастернаковским комплексом:
— Батоно, почему у Вас такое красное лицо?
— Давление, Станислав, давление! — горестно вздыхал Каладзе.
— Борис Леонидович Пастернак, — жестоко продолжал я, — умер, и нового Пастернака с таким давлением Вы не дождетесь. Я перевел поэму не хуже его. Подписывайте платежку, Карло Ражденович!
Окончательно раздавленный моими доводами, папа Карло дрожащей рукой поставил на платежке закорючку и протянул мне листочек.
— В кассу? — радостно спросил я.
— Нет, кинто, — горестно уточнил папа Карло, — к Марку Израилевичу!
Марк Израилевич был точь-в-точь клоном или ближайшим родственником финансового министра из “Зари Востока”, которому посвятил стихи Сергей Есенин. Он покрутил платежку перед близорукими глазами, ощупал ее, понюхал, словно не веря, что его директор совершил такую грубую ошибку, допустив меня к кассе. Потом, видимо, убедившись, что перед ним не фальшивое авизо, а подлинный документ, черкнул на платежке свою закорючку и поднял от стола лучезарный лик, обрамленный, как у Каладзе, венчиком белоснежных прядей, и, словно награждая меня орденом, привстал, протягивая мне платежку:
— Поздравляю Вас, молодой человек! Идите в кассу! — и снова уложил свое тело, очертаниями повторявшее тело Каладзе, в кресло. Субординация была соблюдена — Карло Ражденович царствовал, а Марк Израилевич управлял, будучи одновременно министром финансов у подножия царского трона.
* * *
Однажды осенью я вместе с Гурамом Гвердцители, Гурамом Асатиани и Борей Гассом, прослышав, что в Ереване открылась выставка модного в ин- телектуальных кругах художника Роберта Фалька, уселись в “Волгу” и покатили к Пушкинскому перевалу.
Ехали весело, останавливались в придорожных забегаловках, закусывали армянский коньяк севанской форелью и потому едва-едва успели на выставку. Потом, правда, заглянули в мастерскую Мартироса Сарьяна, а ночевать — поскольку в ереванских гостиницах для гостей из Грузии не нашлось места — нам пришлось в пустующем Доме творчества в селении Цахкадзор… Я подзабыл подробности этой поездки, но, к счастью, недавно мне попалась в руки книга Бориса Гасса, изданная в Лондоне, где он вспоминает:
“Всю ночь мы резались в карты и пили коньяк.
Утром Стасик Куняев, которому “опостылели эта Армения и мытарства”, улетел в Москву. Ну а мы помчались домой, в Тбилиси.
Вскоре я получил от Куняева почтой книгу со стихом, написанным на форзаце от руки:
Я помню, помню, Боря Гасс,
Я видел это сам воочию,
Как выжимал ты полный газ
В Армении осенней ночью.
Армянский национализм
Нам, правда, кое-что испортил,
Но мы всю ночь рубились в покер
И пили… Словом, не сдались.
Меня тогда резанул его шовинизм по отношению к армянскому чувству национальной гордости, но кто мог предположить, что эти искорки разгорятся в пламя антисемитизма и приведут С. Куняева в “Огонек”? Впрочем, Василий Аксенов как-то при мне назвал его охотнорядцем. В результате оба они ходили с синяками под глазом…
Многое сходит с рук в общем-то серенькому парню и посредственному поэту Станиславу — даже то, что взятые им напрокат у М. Светлова слова “добро должно быть с кулаками” прославили не автора, а Куняева…”
