Евгений Гришковец - От ЖЖизни к жизни
Мне сначала подумалось, что некто Андрей Гарсиа, указанный в программке, скорее всего, иностранец, из иных, удивительных стран человек, потому что человек из Перми не мог сделать того, что я увидел и услышал. Оказалось – нет. Андрей из что ни на есть Перми. И фамилия у него настоящая, подлинная, не псевдоним. Просто, как мне сказали, отца Андрея ещё ребёнком эвакуировали в СССР из Испании, спасая от фашистов.
Тот спектакль начинался фразой: «Я, да будет вам известно, Фукакуса, смиренный житель столицы». Этой фразой начинается некая японская новелла, которую читает герой моего рассказа «Ангина», который я написал прошлой зимой. Вот какое сильное впечатление на меня произвёл этот удивительный, непонятный и почти таинственный спектакль…
Во время того фестиваля мы подружились коллективами. Андрей и группа «Пагода» сыграли в один из вечеров концерт, чем окончательно меня добили. Да, они были готовы играть в любом месте и сколь угодно долго. Что они играли? Трудно сказать! Их причисляли к направлению нью эйдж. Но нью эйдж – что-то вялое, полуэтническое, часто заумное, длинное, а главное – ужасно скучное. «Пагода» же играла что-то фантастическое. Она играла музыку несуществующих народов с несуществующих островов. Берусь утверждать, что так у нас в стране не играл никто. В их музыке не было ничего от претензий и зауми обчитавшихся Блаватской бледнолицых мракобесов. В них не было многозначительности и бессмысленной таинственности фанатов всего индийского или псевдопросветления рерихнутых сектантов. В них не было намёка на некие особые, мистические знания и потаённые витиеватые смыслы, для проникновения в которые следует несколько лет читать мантры. Они просто были пермскими ребятами, которые умели фантазировать и не претендовали на звание профессиональных музыкантов. Виолончель, цимбалы, перкуссия, флейты, гитара, контрабас и голоса. И этого было достаточно, чтобы в Перми создать ощущение того, что музыка эта рождается не на берегах Камы, а на берегу неведомого моря.
Андрей был, конечно, выдающимся музыкантом, при этом инструменталистом не был вовсе. Вряд ли он мог бы поучаствовать в джем-сейшне наравне с виртуозами, но он мог извлечь нужный только ему звук из чего угодно. В наборе инструментов, на которых он играл, были разные флейты и что называется дудки, несколько раз битая и много раз клеенная окарина, привезенная им неведомо откуда, из которой он извлекал такие печальные звуки, какие не были задуманы теми, кто делал этот инструмент. На стареньком армянском дудуке он выводил какие-то совершенно африканские мелодии. Даже труба от пылесоса служила ему то духовым, то ударным инструментом. А как он играл на гитаре…
Нет ничего скучнее, чем исполнение чего-то типа фламенко нашими музыкантами. Наши исполнители испанской народной музыки чаще всего – аккуратные и занудливые люди, которые садятся на специальный стульчик, ставят ногу на специальную подставочку, протирают специальной тряпочкой блестящую гитару, а потом демонстрируют скорость перемещения пальцев по грифу. Эта скорость впечатляет, но слушать их академическое исполнение невозможно. Андрей играл совершенно не так. Разумеется, его, как хоть и пермского, но испанца часто просили исполнить что-нибудь испанское. И он исполнял, смело и именно так, как надо. Когда ему не хватало элементарной техники и той самой скорости пальцев, он мог просто отбить ритм по корпусу гитары или так темпераментно ударить по струнам, что в этом было больше Испании, чем во всей многолетней деятельности музыкального эксцентрика Дидюли (который изо всех сил кожилится, чтобы изобразить что-то похожее на темперамент). Андрей быстро входил в музыкальный раж, завывал, пританцовывал, вращал ничего не видящими глазами и полностью уходил в музыку, увлекая за собой всех мало-мальски чувствительных слушателей.
Я несколько раз организовывал приезд Андрея и его группы в Кемерово, к себе в театр. Это были потрясающие концерты! Я ужасно удивлялся тому, что Андрей и его группа почти совсем не концертируют, у них нет гастролей, а редкие выезды на фестивали не приводят к ошеломительному успеху. А ещё больше удивлялся тому, что ни Андрею, ни группе ничего этого, казалось, не было нужно. Этот волшебный человек, заставлявший любой предмет звучать, и группа «Пагода», состоявшая в основном из непрофессиональных музыкантов, под его руководством могла создавать удивительную полифоническую музыкальную картину, довольствовался недорогой водкой и совсем не хитрой закуской. Бытовые вопросы его не интересовали. Сколько помню Андрея, быта как такового у него и не было. Хотя восхищение ему было необходимо, но он довольствовался тем, которое уже было. Если бы вы видели, какими глазами смотрели на него женщины, когда он пел…
Я сердился, пытался ему подсказывать, что и как нужно организовать в работе коллектива, чтобы и коллектив сохранить, и работать эффективнее. Но от таких разговоров ему моментально становилось скучно, его взгляд блуждал по сторонам, и он предлагал лучше выпить. А я в то время не пил даже пива.
Как же мне хотелось, чтобы в моём театре тоже была музыка! Я заставлял всех своих актёров освоить хоть какой-то инструмент. Если кто-то хотя бы один год ходил в музыкальную школу и знал несколько кнопок на баяне, он должен был на эти кнопки нажать. Я придавал огромное значение музыкальной составляющей спектаклей после знакомства с Андреем и «Пагодой». В результате спектакль «Осада» вышел без фонограммы и с живой музыкой. В основу той музыки легли народные болгарские и турецкие песни. Конечно же, это было под огромным влиянием Андрея. До сих пор в МХТ имени Чехова, где идёт спектакль «Осада», вы можете услышать дальние-дальние отголоски «Пагоды».
Исключительно из знакомства с Андреем я приобрёл мечту когда-нибудь самому что-то исполнить под музыку. И эта мечта самым причудливым образом воплотилась в моём альянсе с группой «Бигуди»…
Андрей был чудесным. Маленький, с часто дрожавшими руками, дрожащим сипловатым голосом, странными движениями, он был весь какой-то нездешний. Я повстречал его последний раз чуть больше двух лет назад на лестнице, за кулисами театра. Мы до этого долго не виделись и тут встретились. Он мне впервые показался каким-то уж очень будничным. Он был буднично одет, буднично подстрижен, разговаривал буднично, рассказал, что работает в этом театре. В нём совсем не было прежнего блеска. Я даже тогда не понял, стал он смотреть мой спектакль или не стал. Хотя мои реалистические тексты и истории ему вряд ли были любопытны. Он записал мне на бумажке телефон. Когда я попытался ему перезвонить, выяснилось, что телефон он записал неправильно. В номере не хватало одной цифры. И именно это напомнило мне прежнего Андрея (улыбка).
А вот теперь я узнал, что он умер. У меня есть предположение, почему и по каким причинам он ушёл так рано, но я не хочу их высказывать. По этим причинам ушло так много поэтов и музыкантов, которые вдыхали воздух конца восьмидесятых и начала девяностых, а выдыхали чистые звуки. Те самые, нежные и при этом бескомпромиссные, потому что не знали, как идти на компромисс… Из них почти никого не осталось. Я говорю о тех, для кого не важно было, где играть концерты – на кухне, в ДК или на стадионе, для кого любое место было мастерской, любая поверхность – холстом, а любое пространство – выставочным залом, для кого любая пьяная затея была перформансом и практически любое застолье – инсталляцией… Я таким никогда не был. Я всё время трудился и часто сердился на таких художников, музыкантов, поэтов. Уж больно легко у них всё получалось. Чересчур сильно их любили и заботились о них женщины, которых они делали несчастными. Они умудрялись жить вовсе без денег, прописки, трудовой книжки и прочих социальных признаков. А вот теперь их практически не осталось. Андрей прожил дольше многих. Горюю по тому времени, которое во многом освещено именно им. Тоскую по лёгкости и романтике, которая от него исходила.
Он не смог измениться и даже понять время, которое пришло. В каждом городе наверняка были такие свои яркие вспышки…
21 сентября
Неожиданно для себя несколько дней назад поставил и посмотрел от начала и до конца фильм Никиты Михалкова «Цитадель», практически не отрываясь. Налил себе перед началом просмотра чаю, а в конце обнаружил, что чай не допил: забыл про чай. Настолько захватило то, что я видел. Я всё надеялся дождаться, когда наступит предел, но предел так и не наступил, им даже не пахло, когда пошли финальные титры.
В картине отсутствует предел пошлости, безумия, самоуверенности, отвратительного пафоса, и наблюдение за открывающимся всё большим и большим беспределом рождает ту притягательную жуть, что возникает у людей, которые боятся высоты (как я), а потому их отчего-то так и тянет заглянуть в пропасть.
Я смотрел «Цитадель» и понимал, что это не кино. Это сон разума. После просмотра пытался почитать критику на фильм, но настоящей критики на него нет. Разные критики ругали, оплёвывали, злорадствовали, некоторые почти хвалили, иные вопили от ужаса, но всё равно говорили о «Цитадели» как о фильме, как о некоем художественном явлении. Однако про «Цитадель» так говорить нельзя. Разве можно критиковать сон?
