Марио Варгас Льоса - Сон кельта. Документальный роман
— Так же ужасно, как было в Конго при Леопольде Втором?
— Боюсь, еще хуже, — отвечал Роджер. — А впрочем, мне кажется, что расставлять злодеяния такого масштаба по ранжиру — это гнусно.
За время его отсутствия в Икитос из Лимы приехал новый префект — Эстебан Сапата. В отличие от своего предшественника он не служил в компании сеньора Араны. С момента появления он держался несколько поодаль от Пабло Сумаэты и прочих руководителей „Перувиан Амазон компани“. Он знал, что Роджер должен вот-вот появиться в Икитосе, и с нетерпением ждал встречи.
Свидание с префектом состоялось на следующее утро и продолжалось больше двух часов. Эстебан Сапата оказался молодым, очень смуглым человеком с хорошими манерами. Было очень жарко, он обливался потом и вытирал лицо большим лиловым платком, но так и не снял суконного сюртука. Роджера слушал очень внимательно, время от времени хмурясь и иногда перебивая его то уточняющими вопросами, то негодующими восклицаниями: „Какой ужас! Да быть того не может!“ Роджер рассказал ему все в подробностях, называя имена, цифры, указывая места, стараясь излагать только факты и воздерживаться от комментариев, но все же в самом конце произнес:
— Подводя итог, сеньор префект, могу сказать, что в разоблачениях Салданьи Рока и Уолтера Харденбёрга не содержалось преувеличений. Напротив, все, что было напечатано в лондонской газете, хоть и кажется вымыслом, — это даже еще и не вся правда.
Сапата страдальчески — и, как Роджеру показалось, вполне искренне — сказал, что ему стыдно за Перу. Подобное происходит потому, что государство еще не успело дойти до этих краев, не знающих закона и лишенных всяких органов и институций власти. Правительство полно решимости действовать. Потому-то он и здесь. И потому сюда прибыл такой известный своей неподкупностью и бескорыстием человек, как судья Валькарсель. И сам президент Легия намерен смыть пятно бесчестья и положить конец этим чудовищным злодеяниям — он именно так и выразился на аудиенции. Правительство его величества может быть уверено, что виновные понесут кару, туземцы же отныне будут взяты под защиту. Потом он осведомился, будет ли отчет сеньора Кейсмента обнародован. Когда же Роджер ответил, что такие документы, как правило, для печати не предназначаются и копия отчета будет передана перуанскому правительству, а публиковать его или нет — это уж на его усмотрение, — префект вздохнул с облегчением: — Слава богу! Если бы все это стало известно, репутации нашей страны в мире был бы нанесен серьезный ущерб.
Роджер хотел уж было ответить, что ущерб Перу наносит не отчет, а те происшествия, которые и обусловили его появление, но сдержался. Вслед за тем префект спросил, согласится ли прибывшая в Икитос троица барбадосцев — Бишоп, Браун и Лоуренс — подтвердить свои показания. Роджер пообещал завтра же утром привести их в префектуру.
Консул Стерз, выступавший в роли переводчика, вышел с этой беседы понуро. Роджер заметил, что он многое добавлял от себя — иногда целые развернутые фразы, причем они неизменно ставили себе целью смягчить неприглядную картину, открывавшуюся в рассказе о том, как угнетают и мучают индейцев в Путумайо. И недоверие его к консулу возросло: Стерз хоть и провел здесь несколько лет и был прекрасно осведомлен обо всем происходящем, ни разу не известил министерство о том, что здесь творится. Причина же оказалась очень проста: Хуан Тисон объяснил Роджеру, что у консула в Икитосе есть коммерческие интересы, а потому он тоже зависит от „Перувиан Амазон компани“. И теперь, без сомнения, очень беспокоится о том, как бы скандал не повредил ему и его делам. Консул был человек мелкотравчатый и нравственные свои ценности легко подчинял корысти.
Спустя несколько дней Роджер предпринял попытку повидаться с падре Уррутиа, однако в миссии ему сказали, что приор августинцев уехал в Пебас на освящение школы для туземцев — „Либераль“, кстати, заходил туда, и Роджер засмотрелся на домотканые туники индейцев племени ягуа.
И в ожидании отплытия на „Атауальпе“, который стоял под разгрузкой в порту Икитоса, он продолжал корпеть над отчетом. Лишь ближе к вечеру выходил прогуляться да раза два был в кинематографе „Альгамбра“. Его построили всего несколько месяцев назад: там шли немые фильмы в сопровождении безбожно фальшивившего музыкального трио. Роджеру любопытней было наблюдать не за черно-белыми фигурами на экране, а за восторгом ошеломленных зрителей — индейцев, пришедших из сельвы, и солдат местного гарнизона.
В другой раз он пешком дошел до Пунчаны по тропинке, которая на обратном пути от дождя превратилась в болото. Впрочем, пейзаж от этого не стал менее красив. Попробовал он, взяв с собой Омарино и Аредоми, дойти и до Кистокочи, но хлынул такой сильный ливень, что им пришлось прятаться в лесу. Когда же буря утихла, оказалось, что тропинка размыта и залита водой, так что пришлось поскорее возвращаться в Икитос.
Шестого декабря 1910 года „Атауальпе“ снялся с якоря курсом на Манаос и Пара. Кейсмент плыл первым классом, барбадосцы и Омарино с Аредоми — палубными пассажирами. Когда в ясное знойное утро пароход отошел от причала, и люди и постройки на берегу начали уменьшаться и исчезать вдали, Роджер вновь почувствовал, что освободился от какой-то угрозы — не физической, но моральной. Ему казалось, что, пробудь он еще немного в этом ужасном краю, где такое множество людей так незаслуженно и жестоко страдает, это мучительство затронуло бы и его, уже в силу цвета кожи и происхождения невольно сделав причастным к творящимся здесь гнусностям. „По счастью, — сказал он себе, — я никогда больше не вернусь сюда“. Эта мысль приободрила его и отчасти вывела из подавленного и сонливого состояния, не дававшего работать с прежней сосредоточенностью и напором.
Когда же во второй половине дня 10 декабря пароход ошвартовался в порту Манаоса, Роджер сумел справиться с упадком и обрести былую энергию и работоспособность. Четырнадцать барбадосцев уже были в городе. Большая их часть решила не возвращаться домой, а устроиться на железную дорогу Мадейра — Маморе, где предлагали хорошие условия. Остальные продолжили путь и 14 декабря прибыли в Пара. Там Роджер посадил бывших надсмотрщиков и Омарино с Аредоми на пароход, идущий на Барбадос. Поручил Фредерику Бишопу присматривать за мальчиками, а в Бриджтауне отвести их к преподобному Смиту, чтобы тот устроил их в иезуитский коллеж, где они до отъезда в Лондон могли бы приобрести самые первоначальные понятия, которые бы подготовили их к жизни в британской столице.
Вслед за тем он нашел корабль, отправляющийся в Европу. Это был пароход „Амброз“ компании „Бут лайн“, который снимался с якоря только 17 декабря. И в оставшиеся дни Роджер ходил туда, где любил бывать, когда служил здесь консулом, — в бары, рестораны, в Ботанический сад, на многоцветный и пестрый припортовый рынок. Он не испытывал никакой ностальгии по этому городу, потому что пребывание его в Пара было не слишком счастливым, однако с удовольствием вспоминал бурлящие весельем улицы, горделивую стать женщин и праздных юношей, которые, выставляя себя напоказ, прогуливались по улочкам, выводящим к реке. И еще раз сказал себе, что в отношении бразильцев к своему телу есть что-то здоровое и радостное — в отличие от перуанцев, например, или от англичан, которым всегда как-то неловко в своей физической оболочке. Нет, здешние люди ею гордятся почти бесстыдно — особенно те, кто молод и привлекателен.
Семнадцатого декабря он сел на „Амброз“ и, поскольку пароход прибывал во французский порт Шербур в последних числах декабря, решил сойти там и поездом добраться до Парижа, чтобы встретить Новый год с Гербертом Уордом и его женой Саритой. В первый рабочий день он приедет в Лондон. Как хорошо будет провести несколько дней с друзьями, в красивой студии, заполненной скульптурами и вещицами, напоминающими об Африке, поговорить о возвышенном и прекрасном — об искусстве, о книгах, о театре и музыке, то есть о самом лучшем, что способно создать это противоречивое существо, именуемое „человек“, когда не сеет вокруг себя зло, подобное тому, какое царит во владениях Хулио Араны в Путумайо.
Глава XI
Когда толстый смотритель открыл дверь камеры, вошел и молча уселся на край лежака, Роджер Кейсмент не удивился. С тех пор как вопреки правилам тюремщик позволил ему принять душ, заключенный — при том, что они не обменялись и двумя словами, — чувствовал: между ними возникла какая-то связь, и смотритель — сам, возможно, не осознавая этого, — перестал ненавидеть заключенного и винить его в гибели своего сына, убитого во Франции.
Был сумеречный час, и маленькая камера тонула в полутьме. Роджер видел широкий округлый силуэт смотрителя, сидевшего совершенно неподвижно. Слышал, как глубоко и часто, будто в изнеможении, он дышит.
